Ощетинившийся копьями кортеж двинулся вперед, пробивая себе проход сквозь толпу. Началась толкотня. Зеваки пытались приподнять копья, чтобы не пораниться об острия, но из-за давления толпы, специально собранной Вараввой, сделать это было практически невозможно.
Вскоре пролилась первая кровь.
Это был сигнал, которого ожидали зелоты, чтобы спровоцировать толпу.
– Убийцы! – выкрикнул Варавва.
Макрон, не обращая на это внимания, продолжал вести вперед своих солдат, все так же надрывая голосовые связки:
– Дайте пройти! Освободите путь! Приказ императора!
Стоящая на пьедестале статуя Калигулы возвышалась над всем этим сборищем. Из-за толчков во время ее перемещения ткань, укрывающая массивное золотое лицо, слетела. По толпе пронесся ропот. Взгляды этих озлобленных, постоянно живущих в нужде людей впились в лицо жирующего безбожника, напомнившее им о пропасти между ними.
– Святотатство! – послышался чей-то хриплый голос. – Сбрасывайте идолов!
Что-то полетело в сторону повозки.
Это был гнилой арбуз, и он попал в лицо Калигулы.
За ним полетел второй, третий.
Толпа, собранная зелотами, взяла в клещи когорту и разорвала строй солдат. Некоторые рабы, тащившие повозку со статуей, падали под ударами ножей бунтовщиков. Но как только последние попытались опрокинуть статую, им тут же пришлось ощутить на себе мощь римского оружия. С десяток нападавших вывалили на землю свои внутренности, прежде чем их раздавила повозка. На какое-то время возникшая паника облегчила продвижение процессии. Солдаты по-прежнему прокладывали себе дорогу, заставляя толпу отступать под угрозой оружия, под давлением щитов.
Казалось, проезд по набережной длился целую вечность, но наконец процессия добралась до улочек и там Макрон смог сдерживать толпу. Прижатые к стенам зеваки были вынуждены дать эскорту дорогу, чтобы их не раздавили. Те, кто блокировал проезд, были убиты, и их кровь растекалась под ногами солдат, словно шлейф невесты, несущей смерть.
Забрызганный алой кровью, Макрон все так же шел вперед с мечом в руке. Оскорбления, выкрикиваемые со всех сторон, усиливались эхом, отдающимся от расположенных рядом стен. Жители домов бросали на легионеров всякий мусор и даже нечистоты. Покрытые всем этим, римляне шли, не останавливаясь. Залитая вонючей жижей мостовая затрудняла их продвижение, как, впрочем, и удары мечами, которые они наносили во все стороны, пробивая себе путь сквозь эти человеческие джунгли. Вскоре из сваленных в кучу трупов образовался вал, который тянулся вдоль пути движения статуи императора.
Внезапно на процессию с какого-то балкона сбросили свинью. Бедное животное упало прямо на золотую голову императора, отчего статуя зашаталась. Потом свиная туша свалилась на группу солдат, прижав их к земле. Не имея возможности остановиться, солдаты все же бросали взгляды через плечо, и они видели, как разгоряченные зелоты напали на их товарищей, лежавших на земле, и всем перерезали горло от уха до уха. Начавшаяся после этого паника стала причиной новых жертв, еще более многочисленных, чем от римских мечей.
45
Сирийская пустыня
Когда Давид столь же обильно покрылся потом, как и его лошадь, он пустил ее шагом. Путь до его родной Палестины был неблизким, поэтому следовало пожалеть животное. К тому же путь он выбрал не самый простой.
Нельзя возвращаться той же дорогой, – думал он. – Это мой единственный шанс оторваться от Лонгина.
Двинуться на юг, по высохшему руслу реки, – вот каким был его план. Территория площадью в двести тысяч квадратных миль, где песок чередовался со скалами и каменистыми плато, простиралась перед ним. Эту иссушенную местность пересекали причудливой формы горные хребты. Некоторые из них достигали тысячи метров в высоту, а глубина отдельных ущелий была более трехсот метров ниже уровня моря. Темные холмы и пики соседствовали здесь с солевыми выступами и каменистой пустыней. И поблизости не было ни одного источника воды. Только бедуины осмеливались отправляться сюда.
Но Давид знал, что такое зов пустыни. Последние семь лет он прожил в иудейской пустыне, так что подобные пейзажи не производили на него особого впечатления. Пожалуй, именно в пустыне он чувствовал себя лучше всего. Подальше от лживых людей. Истине проще пробиться на засушливых землях. Если он хотел следовать своей судьбе, то именно здесь должен был принять крещение. Разве жизнь его отца не изменилась после того, как он пробыл здесь сорок дней?
Всевышний превратил Давида в проклятого без корней, без семьи и крова, отнял у него привычный образ жизни. Неужели Он сжег все мосты, ведущие к его прошлому, чтобы заставить его все бросить ради исполнения Своей воли?
Продай все и иди за мной.
Проигнорировав последнюю волю своей матери, отказавшись идти в Сринагар, где находился его отец, Давид сделал первый шаг навстречу Господу. Но он не внял Божьему наставлению не оглядываться. Приятные воспоминания все еще жили в нем. Чернила, которыми было написано его прошлое, еще не высохли. И теперь именно он, а не кто-то другой, должен был макнуть в них перо, чтобы написать свое настоящее.
Он сплюнул на землю. Небо и песок тут же стали драться за эти капельки слюны, и они мгновенно испарились. Плевок приносил удачу кочевникам. Это был способ соединиться с пустыней – предложить ей воду, прежде чем ожидать от нее того же.
Давид двинулся по путям тысячелетней давности, на которых никогда не встретишь ни одной живой души. Порой все усиливающаяся жара играла с ним злую шутку: ему казалось, что вдали он видит всадника, но его призрачный, размытый образ тут же исчезал в облаке пыли.
Безжалостное солнце напекло ему макушку, и когда оно наконец согласилось уйти на покой, Давид знал, что, уступив место луне, оно заставит его заплатить за свое отсутствие дрожанием от ночного холода.
Запасы провизии все уменьшались. Давид, конечно же, пытался раздобыть что-нибудь съестное по пути, но невозделанная земля крайне редко давала ему возможность поживиться. Несколько маслин да пригоршня фиников – вот и все, что у него оставалось. На этом долго не продержишься. Что касается воды, то она ему не попадалась уже несколько дней, и его лошадь страдала от обезвоживания, поэтому все чаще ему приходилось идти пешком, таща ее за собой под уздцы.
Тридцать миль – такое расстояние за сутки он должен был преодолевать, несмотря на убийственную жару. Чтобы не сбиться с курса, он ориентировался по солнцу, а когда оно садилось, по мху на кустах, который всегда рос с тенистой стороны.
За немилосердными днями следовали иссушающие ночи. Немногочисленные речушки, которые попадались на его пути, уже пересохли, редкие деревья, которые ему встречались, были без листьев и не давали тени. Он бы обрадовался и луже с соленой водой, в которой можно было бы смочить пересохшие губы. Жарища была такой, что ему казалось, будто кровь испаряется из его жил через поры кожи. А песчаная буря лишила его последних сил.
