Подъехавший к ним Макрон наклонился и, подняв над головой лежавшую в огне аквилу
[49] Третьего Галльского, стал размахивать ею и громко кричать:
– Легионеры Третьего! Не позорьте свою аквилу и своих погибших собратьев, не дайте ее обесчестить! Станьте местью Марса!
По рядам римских воинов прокатился одобрительный гул.
Макрон бросился в атаку, а следом за ним и его солдаты.
Выигрывая в скорости перед пехотой, всадники глубоко вклинились в толпу рабов. На полном ходу они толкали невольников ногами, пронзали их копьями и рубили мечами.
В самом центре этого гигантского месива рабы при поддержке отважной шестерки боролись за свою жизнь. Саломея орудовала копьем с молниеносной скоростью, выбивая из седла римлян, вонзая его в горло или вспарывая им живот, проскользнув копьем под доспехами.
Давиду пришлось применять все то, чему его научил Шимон, если он не хотел погибнуть от случайного удара мечом, поскольку противников у него было не один и не два, а десятки. Нужно было уворачиваться и отвечать ударом на удар, чтобы появился шанс выжить в этой мясорубке. Повсюду шел рукопашный бой, сражающиеся были настолько перепачканы кровью, что было невозможно разобрать, кто есть кто.
Макрон бился то там, то здесь, воодушевляя своих людей, посылая проклятия противнику, в последний момент уворачивался от копий и мечей. От римских стрел рабы падали словно мухи. Да и из шестерки Лонгина осталось лишь двое.
Раненые лошади сбрасывали своих всадников и метались в этом аду. Едва Лонгин увернулся от одного коня, как на него уже летел другой, и ему пришлось рубануть его по передним ногам, чтобы не быть раздавленным им.
– Давид! – вскрикнул центурион, пытаясь предупредить юношу, но было уже поздно.
Столкновение было таким сильным, что юноша пролетел над головами сражавшихся… Щиты разлетались в щепки на его пути… какой-то раб пытался найти свою отрубленную руку… слышались вопли боли… повсюду были огонь и пыль, пепел и дым…
Давид рухнул навзничь.
Над ним мелькали разбитые лица сражающихся… окровавленные руки орудовали мечами. На мгновение Давиду почудилось, что все это происходит в прихожей у смерти, но, оказавшись возле одного из раненых, который полз между грудами тел, он наконец понял, что что-то тащит его по земле. Чуть приподняв голову, он увидел, что его нога запуталась в стремени и обезумевшая лошадь тащит его между сражающимися.
Он ударялся головой о ноги солдат, острая боль пронзала поясницу. Ощупав ее, он убедился в том, что в нее вонзилась стрела. Внезапно его нога выпуталась из стремени, и зацепившая его лошадь умчалась галопом, оставив его на поле боя.
Наверху, в крепости, легионеры, неся значительные потери, все же одолевали повстанцев. Проникнув в храм, они увидели между обгоревшими обломками с десяток молящихся ессейских женщин.
Среди них была Мия.
Она посмотрела в их сторону и, не выказывая ни малейшего страха, поняла, какая судьба ей уготована.
Снаружи, на террасе, залитой золотом, которое никогда не осквернит святая святых, Варавва бродил между трупами и умирающими. Словно прикованный к веслу раб на галерах, зелот ждал, когда же смерть примет его. Усталость погасила пыл старого ветерана, а то, что его сердце все еще билось, казалось ему оскорблением умирающих.
Легионеры смотрели на него, покрытого кровью, потом и чужими внутренностями, даже с некоторым восхищением. Стоя подле умирающего, он протягивал ему руку, шептал слова утешения и благодарности, прежде чем тот испускал дух.
Он молился за тех, кто просил о молитве, как и за тех, кто желал себе смерти.
Но Варавве Бог в ней по-прежнему отказывал.
Что нужно сделать, чтобы заслужить твое прощение? – размышлял он.
Зелот медленно подошел к краю крепостной стены и ужаснулся, увидев, какая резня все еще продолжается там.
Давид еще слышал шум битвы, но уже почему-то не такой, как прежде, приглушенный. Его лоб над бровью был разбит, и кровь заливала ему глаза. Напрягая зрение, он увидел размытый силуэт какого-то воина, который приближался к нему с окровавленным мечом в руке. Сейчас его добьют. И он спросил себя, о ком будет его последняя мысль.
О матери? Об отце? О Мии?
Воин присел возле него на корточки и наклонился к нему:
– Не двигайся, Давид, твое ранение очень серьезное.
Мне знаком этот голос, – подумалось ему. И наконец сообразил, что это был голос…
– Лонгин?
– Да, это я, Давид. Не беспокойся, я вынесу тебя отсюда.
Юноша запротестовал, пытаясь подняться:
– Я должен… сражаться…
– Бой уже закончен, Давид. Статуя уничтожена.
Что-то вроде улыбки промелькнуло в глазах сына Иешуа.
– Побереги свои силы. Я вытащу тебя отсюда и вылечу.
Центурион попытался поднять своего товарища, но тот схватил его за руку, не позволяя это сделать. Давид был очень бледным, и Лонгин переживал, что он вот-вот потеряет сознание. Но тот, собрав последние силы, пробормотал:
– Ты уже сделал… для меня гораздо больше, чем… обещал моей матери, Лонгин. Ради меня ты… проливал кровь своих соотечественников. Ты… с уважением отнесся к моему выбору… Ты не раз… спасал мне жизнь…
Казалось, слова застыли у него на губах.
– И я буду это делать впредь. Не говори больше, ты все мне расскажешь, когда я вытащу из тебя эту проклятую стрелу.
– За все, что ты для меня сделал… ты заслужил прощение. В любом случае… я тебе его даю.
Внезапно Лонгин осознал, где он и что с ним происходит. Все его тело болело, он прерывисто дышал. Он отчаянно попытался запомнить мгновение, когда Давид подарил ему искупление, и его темно-синие глаза наполнились слезами. Оно было таким важным, таким умиротворяющим, что его сознание пропустило все то, что последовало за этим: как он на поле боя спас человеческую жизнь после того, как погубил столько других жизней; свой арест, когда он сдался Макрону, чтобы отвлечь его внимание и таким образом последний раз спасая Давида.
Что случилось с сыном Иешуа после того, как он спас его?
Он так этого никогда и не узнает.
Лонгин с трудом дышал. Он обливался потом. Его дух воина требовал от него, чтобы он сделал что-нибудь, чтобы взять верх в этой последней битве, но это уже было выше его сил. Все вокруг было ему знакомо. Вид на Иерусалим с Голгофы был бы восхитительным в этот сумрачный час, если бы его не загораживал лес крестов.
На них умирали сотни рабов, выживших на Гаризиме.
Во имя величия Рима ни один уцелевший иудей не должен был оставаться в живых после этой бойни. Никто не должен был рассказать о судьбе статуи императора.
