Он говорит:
– Позвольте мне зачитать перевод следующего интересного пассажа: «Что касается юноши, чей рисунок мы с вами когда-то анализировали перед моим отъездом из Вены, помните? Я что ни день изумляюсь причудам судьбы. Двадцать лет назад он пресмыкался передо мной. Сейчас вся Германия пресмыкается перед ним! Какой поворот!»
Ева не отводит от него взгляда.
– Могу я увидеть эти письма?
Снова поединок взглядов. Сомс отвечает:
– Разумеется. А могу я одновременно увидеть рисунок?
Я вижу: Ева колеблется. Если она покажет Сомсу рисунок, то ей нечем будет вести торговлю. С другой стороны, если она прочтет письма, то узнает, что Лу Саломе думала о ее отце.
– Да, – наконец отвечает она. – Без разрешения не копировать. Это ясно?
– То же условие в отношении писем. Можно читать, но нельзя делать записи.
Она кивает, открывает сумку и достает два листа бумаги.
– Передняя и задняя сторона. Оригинал я не привезла.
– Понятно. – Сомс одной рукой берет протянутые листки, другой подвигает ей копии писем.
Почти сразу он радостно вскрикивает; а потом восклицания следуют одно за другим: «О господи!», «Разве это не чудо?!», а потом совсем громко: «Боже, я сейчас упаду в обморок!»
Однако Ева не слушает. Она поворачивает ко мне ошеломленное лицо и шепчет:
– Все сходится. Отца действительно отправили добыть рисунок. Письмо это подтверждает.
Сомс тоже ничего не слышит и не видит. Он бьется в экстазе.
– Это бомба! Миф о Фрейде взлетит на воздух! Фрейд знал, он собственными глазами видел патологию, однако и словечка не проронил!
Ева поднимается.
– Спасибо за интересную встречу, – говорит она. – Нам пора идти.
– Пожалуйста, подождите! – умоляет Сомс. – Мы же еще не договорились!
– Нет предмета для переговоров. Я всегда знала, что рисунок аутентичен. Сейчас это подтверждено, и вопрос себя исчерпал.
Он смотрит на нее непонимающим взглядом. Ева делает резкое движение и выдергивает рисунок из его рук.
– Верните! – кричит Сомс. – Я знаю людей, которые заплатят за него состояние!
Ева швыряет ему письма и презрительно цедит:
– Лу Саломе отказалась продавать рисунок Флекштейну, а я отказываюсь продавать вам.
И поворачивается ко мне:
– Пойдемте, Тесс. Машина ждет.
Сомс тоже поднимается. Первый раз за все время визита он по-настоящему ошарашен.
– Прошу вас, графиня, – взывает он. – Ну, куда же вы? Мы же только начали.
– Возможно, вы только начали. А я – закончила.
– Нельзя просто взять и уйти, графиня! Разве вы не понимаете: это перевернет все наши представления о Гитлере и покажет Фрейда в истинном свете, как притворщика и ханжу. Это же настоящая бомба, даже две! Ради таких открытий и живут ученые!
– А вы не ученый, – спокойно бросает Ева. – Вы фанатик.
В автомобиле, везущем нас обратно на Манхеттен, Ева показывает утаенную от Сомса страницу письма. Читает и переводит для меня:
– Лу писала: «Помните, я рассказывала о визите довольно слащавого господина по фамилии Флекштейн, который сообщил, что готов предложить мне гигантскую сумму за известный рисунок? Теперь я знаю, что Флекштейн регулярно интересуется состоянием моего здоровья. Он осмелел настолько, что потребовал информации в клинике, где мне делали операцию! Так что моей смерти нетерпеливо ждут и, скорее всего, сразу после нее ворвутся в мою маленькую крепость, чтобы изъять свое «сокровище». Однако им придется потрудиться. Я хорошо его спрятала». Понимаете, Тесс? Это полностью подтверждает рассказ отца о том, что в конце концов, чудом, но он все-таки нашел рисунок! – Она трясет головой. – Паршивый коротышка, идиот. Вопит о двойной бомбе – а самого главного не увидел. Он не понял, что рисунок Гитлера совпадает по композиции с фотографией из Люцерна. А ведь именно этим объясняется, почему он подарил его Лу и почему она его хранила. Сомс настолько поглощен своим идеями, что ничего не видит. А если видит, то не сознает.
В отеле мы прощаемся. Ева меня обнимает, затем делает шаг назад.
– Я вижу, как важен для вас этот замысел, Тесс; только поэтому даю свое согласие. И если вы доведете дело до конца, я хотела бы посмотреть спектакль. Удачи!
И не дав мне ответить, протягивает копию рисунка Гитлера, которую выдернула из руки Сомса.
– Прощальный подарок. Будет о чем подумать и, возможно, даже использовать в спектакле. Что касается Шанталь… Она часто называла себя целителем. Хотя, возможно, это кажется вам высокомерным или хвастливым, она понимала ситуацию именно так, совершенно искренне. «Все, что я делаю, – говорила она, – любая мелочь – все это для того, чтобы мир стал чуточку лучше». Думаю, она достойна доброй памяти.
В аэропорту, ожидая ночной рейс до Сан-Франциско, я думаю о тех поразительных часах, что провела рядом с Евой, вспоминаю безумную встречу с Квентином Сомсом. Я многое узнала от Евы, и, в частности, вот что: какова бы ни была причина испуга и паники Шанталь, она связана с фотографией из Люцерна.
Лайнер летит где-то над Великими равнинами. Я выглядываю в иллюминатор. Ночь. Далеко внизу мигают редкие огни. Я ошеломлена и взволнована: теперь части мозаики встали на место. И все их связывает фотография из Люцерна. Теперь я точно знаю, о чем будет мой спектакль: о том, что каждый человек непостижим.
Глава 23
Выдержки из неопубликованных мемуаров
майора Эрнста Флекштейна
(известного как доктор Самуэль Фогель)
С тех пор как я оказался в Штатах, все пошло хорошо.
Работать в Вашингтоне мне нравилось. Единственное, что вызывало сожаление, – деятельность в качестве двойного агента завершилась очень быстро. Я сдал агентов абвера и не испытывал от того ни малейших угрызений совести. Их было всего трое – плюс связной, который забирал донесения, да еще радист в Балтиморе, который передавал их в штаб немецкой разведки. Как выяснилось, двое из трех все выдумывали, их «донесения» представляли собой фантазии на тему появляющихся в прессе материалов. Третьим агентом был замороченный парень немецко-американского происхождения, переводчик в Пентагоне. То есть это оказалась такая жалкая компания, что мой куратор из УСС, Джим Лэндон, решил не тратить на них время.
– Все! Хватит этой ерунды, – сказал он мне. – Пора приложить свою энергию к чему-то полезному.
Мне и впрямь жаль, что деятельность двойного агента закончилась так быстро: она полностью соответствовала особенностям моего характера. И, должен признать, было в ней нечто шикарное. Однако Лэндон, судебный психиатр по специализации, вскоре прикрепил меня к команде, занимающейся разработкой психологических профилей партийных бонз рейха: Гитлера, Бормана, Гейдриха, Гиммлера, Геринга, Геббельса, Гесса, Кальтенбруннера и Розенберга. Нужно было обратить особое внимание на две детали: их слабые места и анализ того, как каждый относится к предстоящему поражению Германии в войне.
