Три месяца назад я закрыл свою практику, передал пациентов достойным доверия коллегам. И уделил все внимание литературе. Я давно мечтал прочитать в оригинале произведения авторов, которых во время нашей единственной встречи рекомендовала мне фрау Лу. Генрих Манн, Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Артур Шницлер, – и еще другие, с которыми ее связывали дружба, любовь, гнев или просто общие заботы: Райнер Мария Рильке, Франк Ведекинд, Август Стриндберг, Герхарт Гауптман, Стефан Цвейг… и, конечно, великий философ, поэт и мыслитель Фридрих Ницше.
«Видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее… Никакого празднества без жестокости – так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, – и даже в наказании так много праздничного!».
Это написал человек, который безумно любил Лу Саломе и, отвергнутый ею, создал эстетику человеческой жестокости.
Мне довелось жить в злое, жестокое время. Работа частного детектива, а потом специального агента Бормана показала мне темные стороны человеческой натуры, – и это сослужило хорошую службу в моей последующей карьере психоаналитика-самоучки. Я видел стальные глаза Бормана, ощущал на себе жестокий взгляд Гитлера; я ловил уязвимый взгляд Лу Саломе. И я смог, смог изменить свою жизнь: от эгоизма и аморального самолюбования к доброте, состраданию и сочувствию.
Возможно, читатель сочтет, что многие события, описанные здесь, переплелись с величайшим кошмаром двадцатого столетия. Эти записи – не попытка искать оправдания. Мне не за что просить прощения, как нет причин особенно терзаться угрызениями совести.
Моя жизнь сложилась так, как она сложилась. Мне уже немного осталось; ныне, страдая от тяжелой неизлечимой болезни и видя впереди конец, я хочу оставить эти записи в наследство жене – вернее сказать, почти уже вдове, – моей любимой дочери и потомкам, если они у меня будут.
Этими словами я завершаю свою хронику.
Глава 24
После возвращения из Нью-Йорка я ставлю на стол три «фотографии из Люцерна»: оригинал с Лу Саломе, Ницше и Рэ; рисунок Гитлера, копию которого подарила мне Ева; и постановочное фото, сделанное Шанталь. Работая над проектом и пытаясь разгадать скрытые мотивы поступков моих героев, я теперь имею возможность постоянно держать их в поле зрения.
Надо обязательно выяснить причину, по которой Шанталь решила сменить жилье. Чего она испугалась, как нашла свою смерть? Я не могу закончить пьесу, пока все не выясню.
Время от времени я выбираюсь из-за компьютера и устраиваю передышку: бегаю вокруг озера Лэйк-Мерритт или брожу по центральной части Окленда, обдумывая сценарий. Вечера мы проводим у Скарпачи дома.
В среду, прихватив все три снимка, я сажусь на автобус до Беркли и еду к доктору Мод.
Мы сидим друг напротив друга. Три фотографии лежат между нами на столике. Доктор Мод берет их поочередно и зачарованно рассматривает.
– Хотите послушать, что я думаю? – спрашивает она.
Само собой, хочу. Блестящее толкование оригинала с точки зрения теории Фрейда здорово прочистило мне мозги, так что теперь я вижу многое в ином свете.
Она начинает:
– Для Ницше сюжет снимка был способом увековечить соглашение жить вместе в непорочности и постигать мудрость. Таково было его видение; так он представлял роль, которую Лу Саломе суждено сыграть в их с Паулем Рэ жизни. Для молодого Гитлера все иначе. Ты говоришь, фото с Ницше было в то время широко известно; значит, будущий фюрер не мог не видеть его. И люцернский снимок стал для Гитлера фетишем, основой для сексуальных фантазий. Он стремился выразить в своем рисунке страстную жажду оказаться порабощенным женщиной. А вот реконструкция Шанталь – какое хорошее слово вы использовали! – это, скорее, дань памяти, дань уважения, своего рода присяга на верность. Как и Гитлер, Шанталь взяла за основу фотографию из Люцерна и создала собственный образ, посредством которого представила себя в роли госпожи.
Создавая что-то свое, любой художник рассказывает историю; он ясно представляет, для какой публики эта история предназначена. Для Ницше зрителями и слушателями были остальные участники драмы: Саломе и Рэ. Он не мог в тот момент предвидеть, что фотография станет знаменитой. Гитлер же создавал свой образ исключительно для одного зрителя – для Лу. Он хотел донести до нее нечто настолько личное и вызывающее жгучий стыд, что не мог выразить это словами. Годы спустя, став всесильным фюрером, он был не в силах вынести мысли о том, что где-то существует рисунок, зафиксировавший его юношеские мазохистские фантазии. Вот почему он приказал Борману послать отца Евы выкупить рисунок.
– А Шанталь? О чем ее история, и для какой публики она ее создавала?
– Она выложила снимок на свой сайт, в открытый доступ. И все-таки я думаю, что ее истинная публика – сама Шанталь. Снимок был способом отождествить себя с Лу Саломе, которой она безмерно восхищалась, – и в то же время утвердить свою собственную идентичность. Ее версия фотографии великолепно продумана и прекрасно выполнена. У нее определенно был талант к художественной съемке.
Позже, во время сеанса, я пересказываю доктору Мод все, чем поделилась со мной Ева. Мод слушает о Квентине Сомсе и морщится от неприязни.
– Фрейд тоже делал ошибки. Он был излишне категоричен и догматичен. Он настраивал своих последователей друг против друга; у него случались вспышки гнева. Все это хорошо известно. Но когда такая бездарность, как Сомс, осмеливается думать, что в состоянии повалить одного из гигантов двадцатого века… Нет, это отвратительно.
Мод рассказывает, как во время посещения музея Фрейда в Хэмпстеде в ее глазах стояли слезы. Дело не только и не столько в обстановке и в духе экспозиции; в тот момент Мод особенно остро почувствовала, что дело, которому она посвятила жизнь, продолжало развиваться в этом кабинете, обставленном точно так же, как венский.
– Именно там, в этом кабинете, были раскрыты и получили объяснение те чувства и побуждения, загадка которых мучила людей с самой зари истории развития человечества.
Я спрашиваю: что, по ее мнению, в действительности произошло между Фрейдом и Лу?
– Ну, если судить по письмам, они относились друг к другу с величайшим уважением. Вопрос о любовной связи даже не возникал. Дружба с Фрейдом в последние годы жизни, равно как и юношеская связь с Ницше и Рильке, ставят Лу в центр интеллектуальной и художественной элиты того времени. Это, плюс собственные достижения, делают ее одной из ключевых фигур. – Доктор Мод поворачивается ко мне. – Мы много говорили о том, что Шанталь была одержима личностью Лу. А вы, что испытываете вы?
– Восхищение, уважение, увлеченность. Хотя, возможно, не в такой степени, как у Шанталь. В некотором смысле, это похоже на стремление стать спутником великого человека. Не думаю, что из меня вышла бы удачная муза. Великий человек должен смотреть на свою Музу и видеть в ее глазах отражение своего величия. Не мое амплуа. Не хочу быть приложением к кому-то.
