Представьте себе фантазийное равновесие, где словесные ухаживания состоят исключительно из безумных рассказов о том, как волшебники из других цивилизаций бьются магическими заклинаниями. И ни о чем другом люди вообще не говорят. Если бы умение сочинять сказки про волшебников было хорошим индикатором приспособленности, половой отбор с радостью удовлетворился бы этим равновесием. Бессмысленное сотрясание воздуха байками о волшебниках для полового отбора ничем не лучше и не хуже движений павлиньего хвоста.
Проблема со строго фантазийным равновесием состоит в том, что индивиды и сами не знают, о чем говорят. Как бы они выяснили значения собственных слов? Их слова отсылают только к несуществующим магическим заклинаниям из других миров. Родители фантазеров не смогут перенести их за сотни световых лет, указать на заклинание, создающее смертельный град из нейтронных звезд, и произнести: “Смотри, это ксопликс!”. Слова должны быть связаны с реальным миром, чтобы иметь смысл. Песни горбатых китов могут случайно повествовать о реальных событиях, происходящих в других мирах, но мы об этом не узнаем, да и они тоже. Ни одно животное, разыгрывающее строго фантазийное равновесие, не сможет отличить его от банального равновесия, обеспечиваемого индикаторами приспособленности.
Речевой сигнал может возбудить в чужой голове воспоминание о каком-то предмете или действии только в том случае, если у этого сигнала есть прямое или переносное значение, связанное с реальным миром. И это исключает возможность установления фантазийного равновесия. В своих сказках Шахерезада фантастическими способами комбинировала образы из реального мира. Она не опиралась исключительно на фантазии. Я подозреваю, что для любого появившегося естественным путем вида в любом уголке Вселенной в половой сигнализации возможны лишь два вида эволюционно стабильных равновесий – чистые индикаторы приспособленности и языковые системы, ссылающиеся на предметы и события из воспринимаемой организмом среды.
Шахерезада vs наука
Язык должен быть связан с реальностью, но насколько прочно? Половой отбор до сих пор предоставляет некоторую свободу выбора между равновесием Шахерезады (фантастические истории об узнаваемых объектах) и научным равновесием (полезное и правдивое описание мира). Сейчас я уже не уверен в том, какое из них разыгрывает наш вид. Большинство людей в большинстве культур на протяжении большей части истории обменивалось довольно достоверными сведениями об обычных предметах, о людях и событиях, но непрерывно фантазировало на темы астрономии, космологии, теологии и любых других феноменов, которые нельзя наблюдать напрямую.
Можно подумать, что группа особей, выбравшая научное равновесие, одолеет в конкурентной борьбе группу, выбравшую равновесие Шахерезады, поскольку наука дает преимущества для выживания. Разве межгрупповая конкуренция не должна благоприятствовать брачным демонстрациям, связанным с фальсифицируемыми гипотезами и эмпирическими фактами, вместо демонстраций, повествующих об Аладдине с его джинном? “Научные” демонстраторы в ходе своих брачных игр разработали бы полезные теории о мире – просто как побочный продукт ухаживаний. У “шахерезадников” такое вряд ли получилось бы. Это означает, что у “научников” возникли бы конкурентные преимущества.
И так оно и было, но лишь последние 500 лет. На протяжении всей своей эволюции мы брели, играя с собственным языком в игру “полуфакт-полувыдумка”. Мы выучивали полезные слова и тут же выдумывали столько бесполезных синонимов, сколько было нужно для рекламы своего солидного лексикона. Мы из слухов узнавали достоверные и полезные факты о других индивидах, но моментально приукрашивали и перекручивали их для придания историям увлекательности. Мы рассказывали свои биографии, но выбирая лишь те их фрагменты, где сами представали в выгодном свете и обязательно на первых ролях, а не в массовке.
Язык развивался в равной степени и для демонстрации приспособленности, и для передачи полезной информации. Для многих лингвистов и философов это крамольная мысль. Они рассматривают альтруистическое общение как норму, от которой могут отклоняться разве что фантазии, обслуживающие наши собственные интересы. Однако для биологов норма – это реклама приспособленности, а язык – самая необыкновенная ее форма. Мы – единственный вид в эволюционной истории Земли, которому удалось создать систему индикаторов приспособленности и брачных украшений, оказавшуюся способной передавать мысли из одной головы в другую с эффективностью телепатии, удалью Сирано и обаянием Шахерезады.
Глава 11
Предлагаю руку и… острый ум
Многие думают, что эволюционная психология обязательно подразумевает генетический детерминизм. Эта распространенная ошибка ведет к другому заблуждению – будто человеческой креативности невозможно дать эволюционное обоснование. Дарвиновская теория естественного отбора объясняла появление таких сложноорганизованных структур высокого порядка, как, например, глаз. Креативность же обеспечивает новое, непредсказуемое, недетерминированное поведение, которое кажется полной противоположностью упорядоченности. Структура глаза обеспечивает схождение параллельных световых лучей в одну точку, а креативность – расхождение идей в самых разнообразных направлениях. Креативность слишком хаотична – как в плане обеспечивающих ее психических процессов, так и в отношении ее культурных продуктов, – чтобы считать ее биологической адаптацией в традиционном смысле. Так как же она могла появиться?
В этой главе мы поговорим о том, почему у многих видов в ходе эволюции развивается непредсказуемое поведение, и о том, как из склонности к хаотичности под действием полового и социального отборов могла сформироваться человеческая креативность. Мы убедимся, что зачастую хаотичность поведения – это не случайность, а эволюционное приспособление. Креативность – не просто побочный эффект хаотичной нейронной активности крупного мозга: у нее есть эволюционный смысл. Отчасти креативность служит индикатором интеллекта и молодости, отчасти – инструментом для игры на нашем влечении к новизне. Если мы поймем, почему естественный отбор мог поддерживать непредсказуемые стратегии в условиях конкуренции, мы поймем и то, почему половой отбор мог благоприятствовать непредсказуемой креативности и юмору высокого качества во время ухаживаний.
Эволюция против генетического детерминизма
Со времен появления первой нервной системы эволюция стремилась избавиться от генетического детерминизма – прямого кодирования поведения генами. Ни один ученый не верит в то, что каждый поведенческий акт живого организма в любой момент его жизни запрограммирован в его генах. Эволюция избегает такого программирования, наделяя животных чувствами, которые позволяют регистрировать то, что происходит в окружающей среде, и рефлексами, благодаря которым ощущения могут порождать движения. Чувства и рефлексы дают возможность отслеживать изменения переменных окружающей среды гораздо быстрее, чем то позволяет генетическая эволюция. Самая важная переменная – местоположение пищи. Глаза каждого плоского червя способны уловить, где находится еда, и ему не нужно ждать, пока у целого его вида выработается это знание в ходе эволюции. Если вы верите в существование чувств и нервной системы, значит, вы не генетический детерминист в строгом смысле.
