Непредсказуемость убегания становится очевидной, если посмотреть на брачные украшения близкородственных видов. Среди пары десятков видов шалашников не найдется и двух, которые оформляли бы шалаши для спаривания в одном стиле. Все 300 видов приматов различаются по форме и окраске лицевого волосяного покрова. Такие различия нельзя объяснить приспособлением к разным средам – это затейливые творения полового отбора.
Компьютерные модели подтверждают непредсказуемость процесса убегания. В начале 1990-х, когда мы заканчивали обучение в Стэнфорде, Питер Тодд и я провели месяцы, запуская симуляции убегающего полового отбора. Мы запускали раз за разом одну и ту же программу, немного меняя начальные условия или те случайные числа, которые компьютер использовал для моделирования случайных событий вроде мутаций. Результаты были весьма многообразны и причудливы. Две популяции изначально могли почти не различаться, потом небольшое расхождение брачных предпочтений вело к тому, что их брачные украшения начинали развиваться в немного разных направлениях, а это, в свою очередь, заставляло предпочтения меняться еще чуть-чуть, и так далее. В итоге и украшения, и предпочтения в этих популяциях становились совершенно разными. А если вы запустите симуляцию снова, лишь слегка изменив значения случайных чисел, траектории развития этих популяций станут совсем другими. Одна популяция может спонтанно разделиться на две репродуктивно изолированные группы, из которых разовьются новые виды. Если вы отойдете на 10 минут выпить кофе, пока симуляция работает, по возвращении вы наверняка обнаружите, что популяции пошли по самому неожиданному для вас пути – пути не в смысле физического пространства смоделированного программой местообитания, а в смысле абстрактного пространства возможных декоративных решений.
А теперь представьте себе дюжину видов обезьян, живших группами в Африке примерно 10 миллионов лет назад. Думайте об этих видах как о соседних областях в пространстве всех возможных украшений и способов ухаживания. А теперь пусть на каждый вид начнет свободно действовать убегающий половой отбор. Среди особей одного вида может распространиться предпочтение к мощным мускулам, и такие обезьяны превратятся в горилл. У другого вида может появиться пристрастие к постоянному сексу – так появятся бонобо (раньше их называли карликовыми шимпанзе). Третий вид обезьян обратит внимание на развитый творческий интеллект – и превратится в нас.
В зависимости от вашей научной философии вы сочтете непредсказуемость убегания либо его сильной стороной, либо его недостатком. Сильной стороной – если вы ищете эволюционный процесс, который мог бы объяснить, почему развитие близкородственных видов может пойти по абсолютно разным путям. Недостатком – если вы ждете от эволюции предсказуемости и предопределенности, если вы хотите получить от нее точные объяснения, почему у одного вида обезьян развился творческий интеллект, а у других – нет. Конечно, если вы считаете, что эволюцию нашего разума направлял лишь естественный отбор – отбор, нацеленный на повышение способности вида к выживанию, – детерминистская позиция понятна и уместна. Но если вы допускаете, что на эволюцию разума мог влиять убегающий половой отбор, не стоит ждать от нее предсказуемости и предопределенности.
Если движущей силой нашей эволюции был такой непредсказуемый процесс, как убегание, можно даже не надеяться получить однозначные ответы на вопросы в духе “почему мы, в отличие от шимпанзе, приобрели творческий интеллект и язык?” или “почему мы первый вид на Земле, обладающий высокоразвитым сознанием?”. Это как если бы победитель лотереи спрашивал, почему он выиграл. Зато мы можем спросить: “каковы адаптивные функции человеческого творческого интеллекта, языка и морали?” и “они появились в результате отбора на выживание, полового отбора или как-то иначе?”. Рассматривая приспособление, мы все же можем пытаться объяснить, почему оно приобрело в ходе эволюции те свойства и функции, которыми обладает сейчас. Но объяснить, почему оно возникло именно там и тогда, в той линии, а не в другой, нам вряд ли удастся.
Почему убеганием нельзя в полной мере объяснить происхождение человеческого ума
На первый взгляд кажется, что скорость и творческий потенциал процесса убегания – именно то, что нужно для объяснения эволюции человеческого разума. Объем мозга наших предков увеличился в три раза всего за два миллиона лет. С точки зрения макроэволюции это очень быстро – гораздо быстрее, чем в любой другой линии. Музыка, изобразительное искусство, язык, юмор, интеллект – все появилось в этот период взрывного роста. В геологических масштабах наш ум развился стремительнее, чем свечение от ядерного взрыва в масштабах человеческих.
Однако понятие скорости в эволюции относительно. На самом деле развитие нашего разума шло слишком медленно, чтобы его можно было объяснить единственным эпизодом убегания. Два миллиона лет – все-таки очень долгий срок; за это время даже у таких медленно размножающихся обезьян, как мы, успевает смениться 100 тысяч поколений. За весь этот срок масса нашего мозгового вещества увеличилась почти на килограмм, то есть мозг прибавлял примерно по одной сотой грамма за поколение. Убегание, будь оно устойчивым и продолжительным, действовало бы гораздо мощнее. Если предположить, что наследуемость и изменчивость размеров мозга умеренны, убегание увеличивало бы массу мозга, по моим подсчетам, как минимум на один грамм за каждое поколение. Причем эта грубая оценка предполагала самое слабое давление полового отбора из отмеченных у других видов в дикой природе. Если эта оценка верна, тогда единственный случай устойчивого убегания обеспечил бы в 100 раз более быстрое развитие мозга, чем наблюдалось в нашей эволюции. Размер мозга утроился бы за 20 тысяч лет, а не за два миллиона.
Как прямоточный воздушно-реактивный двигатель, убегающий половой отбор стремится развить скорее максимальную, чем минимальную скорость. Он просто не может идти медленно. Это одна из причин, почему простое убегание плохо объясняет эволюцию человеческого мозга. По сравнению со сверхзвуковой скоростью убегания, эволюция нашего мозга – это послеобеденная прогулка по парку воскресным днем. Если “скоростной” аргумент подрывает теорию убегающего мозга, то он подрывает и все остальные теории, в основе которых лежит идея положительной обратной связи. Процессы, которыми пытались объяснить происхождение разума Уилсон, Докинз, Хамфри, Уайтен и Александер, тоже идут слишком быстро.
Проблема скорости решается, если предположить, что эволюция человеческого мозга, как эволюция практически всего, шла рывками, с непостоянной скоростью. Были короткие периоды относительно быстрого развития, когда факторы давления отбора направляли его в определенную сторону, и были длинные периоды покоя, когда отбор лишь поддерживал текущее состояние, отсеивая мутации. Судя по ископаемым находкам, мозг увеличивался несколькими стремительными рывками. Переход от 450-граммового мозга австралопитека к 600-граммовому мозгу Homo habilis был одним из таких рывков (хотя Homo habilis уже не считается нашим прямым предком). Итогом другого рывка 1,7 миллиона лет назад стал 800-граммовый мозг раннего Homo erectus. Еще несколько рывков, вероятно, произошло в течение следующего миллиона лет. Благодаря очередному рывку появился 1200-граммовый мозг архаичного Homo sapiens, а в результате последнего, примерно 100 тысяч лет назад, мозг набрал современные 1300 граммов. Каждый рывок кажется очень быстрым в масштабе геологического времени, однако за один такой период успевали смениться сотни и тысячи поколений – этого более чем достаточно для формирования признаков под давлением стандартных факторов отбора. Пока у нас недостаточно палеонтологических данных, чтобы сказать, что лежало в основе этих преобразований – стремительный процесс, подобный убеганию, или же обыкновенный отбор на выживание.
