Но, возможно, в объяснении Гулда есть зерно истины: отличительная черта человеческого мозга – способность рекламировать те вычислительные возможности, которые скромненько отсиживались в мозге других высших приматов. Это не значит, что музыка, искусство и язык достались нам только потому, что мозг обезьяны увеличился в три раза. Зато это может означать, что когда обезьяний мозг как набор потенциальных индикаторов приспособленности попал под действие полового отбора, в результате захвата генов значительная часть уже существующих нейронных связей была вовлечена в брачное поведение наших предков. Благодаря этому их система мозговых связей стала ярче проявляться в ухаживаниях, ее зависимость от состояния возросла, и она стала более значимым критерием при выборе партнера. Наш мозг, может, и выглядит как набор антревольтов, но это как раз потому, что индикаторы умственной приспособленности эффективно рекламируют его многочисленные возможности. (Разумеется, индикаторы приспособленности – это не антревольты, так как они сформировались в ходе полового отбора для выполнения конкретных функций, связанных с ухаживаниями; антревольты же по определению лишены специфических эволюционных функций.)
Умственные возможности как индикаторы приспособленности
Теории индикаторов приспособленности – в частности, модель Роу и Хоула – могут пролить свет на происхождение человеческого разума. Наши креативность, музыка, художества, юмор и поэзия не выглядят так, как мы себе представляем стандартные адаптации. Эволюционные психологи Джон Туби, Леда Космидес, Дэвид Басс и Стивен Пинкер разработали критерии для выделения адаптаций из прочих умственных способностей. Если ментальный признак развился в ходе естественного отбора для выполнения конкретной задачи, люди по этому признаку должны различаться слабо, ведь отбор давным-давно ликвидировал бы дезадаптивный полюс вариабельности. Такой признак-адаптация должен иметь низкую степень наследуемости, потому что отбор давным-давно отбраковал бы все неоптимальные гены. Далее, он должен быть эффективным и недорогим, поскольку естественный отбор поддерживает только эффективные решения. И наконец, он должен быть заточенным под решение конкретной задачи и модульным, поскольку модульная организация – эффективное инженерное решение всегда и везде.
Индикаторы приспособленности попирают все эти требования. Если умственная способность развилась в ходе полового отбора как индикатор приспособленности, люди должны сильно по ней различаться. Ведь эволюционный смысл индикатора приспособленности заключается в том, чтобы убедить потенциальных партнеров предпочесть носителя признака его конкурентам. У индикаторов приспособленности может быть высокая наследуемость, так как они демонстрируют генетическую вариабельность приспособленности, а приспособленность обычно остается наследуемой. Чтобы индикаторы приспособленности были правдивыми, они должны быть расточительными, а вовсе не эффективными. Им просто нельзя быть не затратными, поэтому они выглядят очень нерационально по сравнению с адаптациями для выживания. Наконец, индикаторы приспособленности не могут быть полностью модульными и отдельными от других адаптаций, потому что они должны отражать свойства целого организма: его здоровье, фертильность, интеллект и физическую форму. Хвост павлина прекрасно соответствует этому описанию, как и многие черты человеческого разума.
Согласно традиционным представлениям эволюционных психологов, уникальные человеческие черты, такие как музыкальность, юмор и креативность, не похожи на адаптации: они слишком вариабельны, слишком наследуемы, слишком затратны и не очень модульны. Но именно такими и должны быть индикаторы приспособленности. Если для какой-то умственной способности характерны значительные индивидуальные различия, высокая наследуемость, зависимость от состояния и затратность, а также ярко выраженная корреляция с другими умственными и физическими способностями – это значит, что она могла сформироваться под действием полового отбора в качестве индикатора приспособленности.
Если посмотреть на список всего того, что умеет человеческий мозг, можно заметить следующее: среди древних способностей, которые мы делим с другими обезьянами, лишь немногие похожи на индикаторы приспособленности, а вот среди уникальных человеческих черт таких признаков много. Наш разум включает, вероятно, тысячи психологических адаптаций, и они по большей части общие у человека с другими видами. Некоторые появились сотни миллионов лет назад – их делят с нами тысячи видов животных. Другие возникли лишь несколько миллионов лет назад и помимо нас свойственны только человекообразным обезьянам. В наш мозг встроены тонкие и эффективные механизмы, которые управляют дыханием и движениями конечностей, позволяют нам держать равновесие и различать цвета, обеспечивают пространственную память и память на лица, обучение навыкам поиска пищи, доброту к потомству, ощущение боли при травме, способность заводить друзей, наказывать мошенников, осознавать свое и чужое место в социуме, оценивать риск и так далее. Многие из этих механизмов разобрал Стивен Пинкер в книге “Как работает мозг”. Мой краткий слоган “человеческий разум сформировался в результате полового отбора” не означает, что в ходе полового отбора развились все адаптации, общие у нас с другими приматами. Разумеется, около 90 % наших умственных адаптаций появилось в результате обычного естественного и социального отбора для решения рутинных задач, связанных с выживанием и жизнью в группе. Эволюционная психология отлично справляется с анализом таких адаптаций.
Меня же интересуют психологические адаптации, уникальные для человека, – те 10 % умственных способностей, которых нет у других обезьян. К ним относятся такие загадочные признаки, как творческий интеллект и сложный язык, для которых характерны огромные индивидуальные различия, до странности высокая наследуемость и абсурдная расточительность в отношении времени, энергии и усилий. Чтобы признать эти человеческие свойства настоящими биологическими адаптациями, достойными изучения, эволюционные психологи должны расширить свое представление об адаптациях. Сейчас слишком много ученых считает музыку и изобразительное искусство, эти эффективнейшие индикаторы приспособленности, всего лишь культурными изобретениями или выработанными навыками. Безусловно, проявление этих способностей зависит от культурных традиций и времени, потраченного на их освоение, но другие животные, гены которых отличаются от наших, как бы ни старались, не могут освоить ничего подобного. Если отнести все такие индикаторы приспособленности к вотчине культуры, создастся впечатление, что половой отбор мало повлиял на эволюцию человеческого разума. Но если признать индикаторы приспособленности настоящими биологическими адаптациями, следы полового отбора можно будет заметить во всех элементах нашего разума.
Гоминиды, растратившие свой мозг
Резюмируя аргументы из предыдущих параграфов, я считаю, что принцип гандикапа позволяет по-новому взглянуть на человеческий мозг. В любой теории эволюции человеческого мозга упоминается его высокая затратность. На наш мозг приходится всего 2 % от массы всего тела, при этом он потребляет 15 % поступающего в нас кислорода, 25 % метаболической энергии и 40 % глюкозы, растворенной в крови. Если мы в течение нескольких часов напряженно думаем или просто общаемся с людьми, чье мнение для нас важно, мы устаем и чувствуем голод. Для нормальной работы нашего мозга нужно много энергии и других ресурсов. Согласно распространенной точке зрения, такие затраты должны компенсироваться существенными преимуществами для выживания, иначе мозг не стал бы таким крупным и дорогостоящим. Но эта сурвивалистская логика работает, только если закрыть глаза на существование полового отбора.
