Мораль – это не только семейственность и взаимность
Семейственность и взаимность бесспорно важны: они объясняют в человеческом поведении очень многое, что не получается объяснить с точки зрения выживания наиболее приспособленных. Мэтт Ридли хорошо обосновал их эволюционную, социальную и экономическую значимость в своей книге “Происхождение альтруизма и добродетели: от инстинктов к сотрудничеству”. Однако они имеют мало отношения к тем моральным добродетелям, которые люди считают наиболее значимыми. Волнение за детей и непотизм широко распространены, адаптивны и важны, но ими редко восхищаются как примерами настоящей добродетели. Реципрокность – это целесообразное, дальновидное и рациональное поведение, но оно не эквивалентно всей человеческой морали, как с 1980-х стали считать ученые.
Например, ни родственный, ни взаимный альтруизм не объясняют благотворительность по отношению к не родственникам. Все мы понимаем, что дать деньги племяннику, одолжить их другу или вручить нищему – это разные вещи. Ни один из этих видов альтруизма не может объяснить важнейшие добродетели: моральное лидерство, щедрость к любимым, сочувствие, верность партнеру, честность. Зато половой отбор позволяет увидеть в новом свете некоторые феномены морали, которые раньше объясняли в терминах родственного и взаимного альтруизмов.
Конечно, при желании можно практически любое социальное поведение человека втиснуть в прокрустово ложе реципрокности, ведь многие социальные взаимодействия повторяются, а нарушение социальных соглашений вызывает у людей недовольство. Но это не означает, что мы всегда помогаем другим сегодня лишь из расчета получить помощь завтра. Если в фокус внимания эволюционной психологии попадут и другие аспекты морали, помимо семейственности и реципрокности, это вполне может привести к новым научным открытиям. Такой поворот должен прийтись по душе тем, кто верит, что человеческая мораль – это нечто большее, чем непотизм и экономическое благоразумие.
Врожденная порочность?
Как утверждают некоторые религии, люди рождаются во грехе и могут спастись только верой и добрыми делами. Эту точку зрения разделяли и кое-какие дарвинисты. Томас Генри Хаксли в 1896 году прочитал лекцию “Эволюция и этика”, в которой назвал мораль порождением культуры и сравнил ее с мечом, данным человечеству, чтобы сразить дракона животного прошлого и преодолеть врожденный эгоизм. В трактате “Недовольство культурой” Зигмунд Фрейд развивает ту же мысль, доказывая, что общество держится на отказе от животных страстей и подчинении выученным социальным нормам. Одно из немногих положений, по которым совпадали мнения биологов и социологов XX века, – то, что человеческой морали нужно учиться, потому что она не может быть инстинктивной.
С приходом в биологию 1960–1970-х концепции эгоистичного гена идея о врожденной порочности, получив подтверждение, стала набирать популярность. Биологи осознали, что все живые организмы – эволюционные эгоисты, поскольку приспособлены к тому, чтобы распространять собственные гены в ущерб чужим. Многих это склонило к мысли, что живые существа должны быть эгоистичными и в бытовом смысле: соперничать друг с другом, быть самовлюбленными, подлыми и невоспитанными. Считалось, что эволюционный эгоизм генов автоматически подразумевает махровый эгоизм людей. Эту пессимистичную точку зрения разделяли ведущие теоретики эволюции, такие как Эдвард Уилсон, Джордж Уильямс и Роберт Триверс. Ричард Докинз в книге “Эгоистичный ген” вслед за Хаксли напутствует читателя: “Пусть он знает, что если, подобно мне, он стремится к созданию общества, члены которого великодушно и самоотверженно сотрудничают во имя общего блага, ему нечего рассчитывать на помощь со стороны биологической природы человека. Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами”
[63].
Многих критиков эта идея врожденной порочности оскорбила, кого-то заставила вспоминать сентиментальные истории из жизни – в общем, мощь концепции эгоистичного гена тогда не оценили. Заметив очевидный конфликт между новой эволюционной теорией и моралью, некоторые биологи – например, Стивен Джей Гулд – отказались от взгляда на эволюцию с позиции эгоистичного гена. В ответ сторонники концепции назвали их заблуждающимися идеалистами и не пожелали учесть критику. Ученым потребовалось около 20 лет, чтобы выйти из этого тупика и признать, что у людей помимо непотизма и реципрокности есть и другие моральные инстинкты, которые тоже должны были как-то развиться в ходе эволюции. Франс де Вааль озвучил эту новую ноту оптимизма в своей книге “Добрые по природе”: “Люди и другие животные наделены способностью к искренней любви, сопереживанию и заботе – и однажды этот факт удастся примирить с идеей о том, что эволюцией движет стремление генов к самораспространению”.
Эволюционная психология относится к свидетельствам человеческого великодушия серьезнее. Она располагает данными о самопроизвольном развитии сопереживания у маленьких детей, а также результатами экономических экспериментов, показавших “иррационально” высокие уровни великодушия у взрослых участников переговорных игр. Важную роль в возвращении сочувствия и великодушия в сферу внимания эволюционной психологии сыграла книга экономиста Роберта Франка “Страсти в нашем разуме: стратегическая роль эмоций”. Франк проанализировал эволюцию человеческой способности следовать моральным предписаниям и показал, какие скрытые генетические преимущества может давать иррациональная на первый взгляд склонность выполнять обещания и наказывать мошенников. Кроме того, он показал, что люди довольно точно предсказывают, кто будет поступать великодушно, а кто – нет, если есть соблазн поступать эгоистично. Это означает, что о наших моральных качествах можно вполне надежно судить. Философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Уилсон тоже утверждали, что при обсуждении эволюции морали очень важно учитывать данные психологии, касающиеся сочувствия и великодушия. Некоторые эволюционные экономисты даже обратились к “Теории нравственных чувств” Адама Смита, которая изображает человеческое великодушие в более розовых тонах, чем его же знаменитое “Исследование природы и причины богатства народов”. Сейчас человеческую доброту наконец начинают считать адаптацией, требующей эволюционного объяснения, а не мифом, который нужно высмеять. Новый дарвиновский оптимистический взгляд на мораль намного тщательнее проработан, чем постулаты социобиологии и католической церкви о врожденности эгоизма и чем идеи Руссо и утопического социализма о врожденности доброты. Этот новый взгляд принимает природу нашей морали такой, какая она есть. Но цель его остается прежней: найти скрытую эволюционную выгоду человеческой доброты.
Делай добро – и добьешься репродуктивного успеха
К счастью, помимо семейственности и реципрокности существуют и другие допустимые с точки зрения эволюции способы обратить явную затратность альтруизма в репродуктивное преимущество. Вероятно, вас не удивит, что для втаскивания повозки человеческой природы на горный хребет морали я собираюсь прибегнуть к помощи крепкого мула – теории выбора партнера. Как мы уже убедились, половой отбор помогает объяснить то, что нельзя объяснить никакими другими эволюционными силами. Он может поддерживать привлекательные для противоположного пола затейливые индикаторы, невероятно затратные по всем статьям, кроме репродуктивной. Не могут ли наши моральные качества быть одной из категорий таких индикаторов? И не связаны ли как-то наши моральные суждения с выбором партнера?
