— Снимай-ка маску и ласты, Уилф, будь умницей.
— Пошел ко всем чертям, Джонни, если ты в состоянии.
— Слушай, это уже грубость.
— Я серьезно.
— Должен сказать, Уилф, при всей моей неестественной привязанности к тебе, ты меня удивляешь. С чего бы это человек, так гордящийся своим равнодушием к общественному мнению, так пугается простой критики…
— Ладно. Раз ты — критическое мнение, почему это тебя волнует?
— Ты Хамли!
Конечно, Холидей опаснее Рика. В конце концов, ему-то с его источниками информации гадать не нужно. Он просто знает мою биографию и может передать ее этому волосатому литературному негру Рику Таккеру.
— Кто знает твою биографию?
Джонни стоял на ступенях отеля. Он уже не тащил меня за руку, но еще держал ее, глядя мне прямо в глаза. Я сбросил его руку.
— Мне нужно в душ.
— Воды еще нет, ты же знаешь.
— Пойду лягу.
Джонни серьезно кивнул.
— Это… гм… твоя доля. Второе блюдо матушки природы. «Макбет», смотри.
— Ха и так далее.
Джонни еще кивал в такт своим мыслям, когда я расстался с ним.
Я устал от плавания и понимал, что любая одежда будет липкой от соли и пота. Я сел на край кровати и решил ничего не делать. Я не шевелился, по-моему, даже не дышал. Ничего не думал и не чувствовал. Я загнал себя в состояние абсолютного ничто, намеренной кататонии, словно моллюск, оставленный приливом на песке. Вышел я из этого состояния, когда у меня в мозгу что-то щелкнуло — наверное, с громким звуком! — словно слепой выбежал на ужасно яркий свет. Я вспомнил Прескотта. Я никогда не видел этого человека, только получал от него письма и рукопись, которой он меня упорно преследовал. Сочинение было отвратительно до полной безнадежности, хотя в нем была заложена здравая идея. Я прямо так ему и написал, но он еще многие годы бомбардировал меня своими просьбами и замыслами. Пришлось просто игнорировать его. Но все дело в том, что замысел моего четвертого романа как раз и представлял собой ту здравую идею, что содержалась в его ужасной рукописи! Конечно, я ее должным образом обработал, но тем не менее! Клянусь, когда я писал «Бескрайнюю равнину», да и после мне и в голову не приходил Прескотт, или его рукопись, или что-то связанное с ним — это случается с любым писателем после того, как он становится известным.
Неужели я вспомнил? Было ли это работой подсознания, в отсутствии которого обвиняла меня Лиз, или я намеренно украл идею? Насколько мне известно, Прескотт так и не сумел напечатать рукопись, которую посылал мне, хотя у него вышло несколько других книг и, наверное, он известен не меньше меня. Может он вспомнить эту историю и рассказать о ней в каком-нибудь интервью? По мере того как день клонился к чуть более прохладному вечеру, мне стало казаться, что ни одно из моих абсурдных, постыдных или чуть ли не преступных деяний не осталось в стороне — они собрались все вместе, чтобы жалить меня и жечь.
Когда я наконец спустился в ресторан, ибо этот отель был единственным в городе, там меня ждал неизменный Джонни.
— Сотри печаль с лика своего, Уилф.
— Боже упаси. Я держу свои галонии в баре. Вполне пристойно. Называется «Минос».
— Должен сказать, дорогуша, только твои знаменитые странствия удерживают твою фигуру в пределах разумных размеров. Это же надо — так насиловать бутылки!
— Знаменитые?
— Твои и Амброза Бирса. Цитата: «где же Уилфрид Баркли, последний роман которого, „Лошади весной“ — конец цитаты.
— Заткнись. Если уж на то пошло, сам-то ты что пишешь?
— Я? Большой фотоальбом для людей радуги
[26]
. О Сапфо, естественно. Еще не определился с названием — то ли «Дамы Лесбоса», то ли «Пылающая Сапфо». Жаль, никто на самом деле не спалил эту девку. О ней ничего не известно, абсолютно ничего. Кроме того, это считается историей, и на творчество меня не тянет.
— На сегодняшний день это лучшая цитата из тебя.
— Как ни смешно, занимаясь этой книгой, я становлюсь такой скотиной!
— Ты никогда не был классическим филологом.
— Я эротический филолог. Ты никогда не поверишь, сколько информации мне удалось вытянуть из моих подружек, а о многом я сам догадался. Ты, конечно, поклянешься никогда не использовать эту идею, но как ты думаешь, для чего первобытные дамочки пользовались изящными статуэтками матери-земли? Я даже занялся псевдоэтимологией — можешь ее назвать жаргонной геральдикой — и утверждаю, что «Лесбос» происходит от слова «олисбос» — древнегреческого приспособления, которое в нынешней рекламе именуется вибратором. А что ты нашел в своих странствиях, Уилф? Все еще считаешь себя миссионером?
— А ты?
— Нельзя требовать постоянства.
Он замолчал, а я погрузился в полусон и выплыл, только услышав голос Джонни.
— Почему тебе все это осточертело?
Он снова всматривался в различные участки моего лица в поисках информации. Я сообразил, что затем он сообщит Рику, где я. Если на то пошло, он продаст информацию газетам, а то и вовсе проклятущему телевидению.
— Где он сейчас?
— Кто, Уилф?
— Мой будущий биограф.
— Ну разве ты не везунчик? Все тебе одному! Мне вот никто не предлагал описать мою жизнь, увы. Придется заняться этим самому, это же такое неблагодарное дело, своего рода литературный онанизм, что там ни говори…
— В моем случае…
— Да, да, я знаю. Ты готов публично объявить себя стопроцентным гетеросексуалом, как глупый молодой Китс. Помнишь? По-моему, это в «Ламии». Дорогой, дорогой Уилф! Тебе это нужно как эпиграф к полному собранию сочинений. Дай-ка вспомню… Вот:
Вольно безумцам в рифмах воспевать
Фей иль богинь пленительную стать:
Озер ли, водопадов ли жилица
Своими прелестями не сравнится
С тем существом прекрасным, что ведет
От Пирры иль Адама древний род.
[27]
Какая вульгарность! Понятно, почему этот кружок сам себя прозвал «школой кокни».
Принесли мои галонии, и я взялся за них. Воспоминания, словно черви, вгрызались в мою плоть, Джейк гонялся за мной, черви грызли, а за всем этим стоял Холидей. Я подумал, что во мне накапливается напряжение, потому что я перестал писать и должен немедленно взяться за новую книгу, но все дело в том, что в голове у меня было совершенно пусто, не считая проклятых мыслей, подпущенных Джоном Сент-Джоном Джоном, который болтал, не обращая внимания на то, что я его не слушаю.
— Берегись червя…
