Дверь «нашей» спальни была открыта, и окно тоже. Шторы были полузадернуты, от примул в вазе шел легкий сладковатый запах, словно символ всеобщего безразличия. Хвала безразличию! Из угла появился Генри, чуть менее веселый, чем обычно, однако заговорил он чуть ли не шепотом:
— Она не испытывала боли. Печень, понимаете ли.
Вот как повезло Элизабет! Из бесчисленного множества исходов она была вознаграждена именно этим!
Все, что полагалось, было сделано. Медсестра Генри, да и он сам, работали споро. Ее часы и кольцо ее матери лежали на прикроватном столике. Под белой простыней она выглядела монументально. Генри подошел к изголовью кровати, повернулся и кивнул мне. Покоряясь, как я понимаю, одному из ритуалов смерти, я приблизился и стал рядом с ним. Он сдернул покрывало до груди.
Элизабет выглядела поразительно похожей на себя. Кто-то стер алое пятно помады, и ее ненакрашенное лицо имело угрожающее выражение. Я сам удивился, почему так боялся изменений. Ничего особенного — просто лист опал.
Ее раскрытые глаза уставились прямо на меня. Весь мир мгновенно проплыл мимо меня и покрылся туманом.
Генри чуть ли не пританцовывал. Он нагнулся над ней и проделал какую-то хитрую операцию. Потом снова натянул покрывало.
Я обрел голос:
— Пенни. Драхмы. Оболы.
Генри взял меня под локоть и развернул. Мы вместе спустились по лестнице. Я подошел к буфету и достал не вино, а виски. Машинально предложил Генри, но тот улыбнулся и покачал головой. Я глотнул виски, и оно не пошло. От кашля я чуть не потерял сознание. Генри похлопал меня по спине. Велико могущество науки.
Наконец я распрямился. Генри прямо-таки сиял:
— Вам лучше?
Я подумал. «Лучше» — по сравнению с чем?
— Полагаю, что лучше. Да.
Генри радостно улыбнулся:
— Я все излечиваю… гм… Уилф.
— Да. Видимо, так. Спасибо, Генри.
— Ну, хорошо. Тогда я пойду. И удалился, весь сияющий.
Я направился в сад и продрался сквозь кустарник. Эмили сидела на каменной скамье и смотрела на лес за рекой. Я стал у нее за спиной.
— Я чем-то могу помочь?
— Не знаю. Ты поздновато приехал, тебе не кажется? Нет. Не думаю.
— Нужно сообщить. Родственникам.
— И священнику. Она была такая религиозная.
— Это молодой парень в джинсах и дырявом свитере с крохотным воротничком от сутаны?
— Он самый. Дуглас. Он хороший человек. На прошлой неделе она ругала меня в присутствии некоторых людей. Потом он прошептал мне: «Страдание не улучшает людей». Вплоть до могилы.
— Я имею в виду, для тебя я могу что-то сделать?
— Как ты только что сказал — прошло много времени.
— И для меня тоже. Если тебя это утешит, тебе достанется немало денег. Сначала от нее, потом от меня.
Как однажды заметил Рик, они с Лиз долго смеялись. Теперь он мог включить в это число и Эмили.
Все прошло замечательно. На похороны явилась целая орда родственников, но все они кучковались возле Эмми, избегая меня. Рик явился на отпевание, на котором настояла Эмми, с последующей кремацией. Он сидел в заднем ряду, шумно плакал и ушел до окончания церемонии. Позже, на поминках, присутствующие запивали копченого лосося мозельским, еще более подчеркнуто игнорируя меня. Только один из них, видимо, незнакомый мне родственник, сорвался. Наверное, он был приятелем Валета Бауэрса, посланным на разведку, потому что я видел перед собой образцового солдафона — здоровенного, крепкого, краснощекого. Я готов был заговорить с ним и даже предложить выпить, но он лишь смеривал меня взглядом и открывал и закрывал рот, словно рыба. Потом передумал и вернулся к обществу. Я вспомнил свою итальянскую подружку и порку, которую она мне устроила. А теперь я получил порку по обычаям внутренних графств Англии. Я еще крепче утвердился во вновь обретенном убеждении, что бывают места куда лучше.
— Мысли о доме после дальних странствий, воистину!
Я разозлился.
Молодой священник, Дуглас, выделился из толпы, словно спеша пролить бальзам на раны и внести успокоение в умы. На нем была черная шелковая сутана, а духовный воротник сейчас стал гораздо заметнее. Он подошел ко мне с какой-то неуклюжей серьезностью, напомнившей мне Рика Таккера в те времена, когда тот еще действительно стеснялся. Я все еще сердился.
— А-а… вы Дуглас, да? Как поживает церковь в наши дни?
— Борется, мистер Баркли. Она нуждается в помощи.
— Денежной, разумеется.
Он решительно покачал головой:
— Нет. Во всяком случае, не в первую очередь.
— Если вам нужна духовная поддержка, то вы обратились по адресу.
— В самом деле?
— Можете мне не верить, но я страдаю стигматами. Да. Четыре из пяти ран Христовых. Четыре есть, остается одна. Нет. Видеть эти раны нельзя, в отличие от бедного отца Пио. Но заверяю вас, мои руки и ноги болят адски — или надо сказать «райски»?
— Не думаю…
— Не думаете, что такие, как я, могут претендовать на такое отличие?
Он озабоченно осматривался, видимо, соображая, какого психиатра мне порекомендовать. Может, назовет собственную фамилию и адрес.
— Ну, отец Дуглас. Разве это, по-вашему, не замечательно?
— Вы серьезно?
— А иначе вы вернетесь ко всем этим менялам и грешникам?
— О нет! Но… вы действительно серьезно?
— Еще бы. Временами боль просто адская.
Он внимательно присмотрелся ко мне:
— Вы должны ими гордиться.
Я оторопел. Он одарил меня совершенно не духовной улыбкой.
— В конце концов, крестов-то было три.
Я стоял, рассматривая комнату, как на экране: родственники дефилируют мимо Эмили, молодой Дуглас прощается с ней, все эти рукопожатия и всеми признанный вывод, что в наше время люди только и встречаются, что на похоронах.
Но зато для меня столь многое прояснилось! Три креста… полный спектр… Не для меня ответственность добродетели, жалкий ужас святости! Для меня — умиротворенность и прочность от осознания себя вором! Я стоял, ни слова не говоря и ничего не делая, пока все не разошлись. Эмми что-то сказала мне, но я не понял что. Похоже, в какой-то момент я сел, но совершенно этого не помню. Миссис Уилсон, по всей видимости, убрала этот разор, но я ее не замечал. Это было похоже на кататонию.
На следующий день Эмми заявила, что продаст дом, как только я, по ее выражению, «свалю к такой-то матери». После чего вернулась к своим занятиям социального работника в каких-то трущобах для среднего класса, а мне было позволено забрать свои вещи из дому. Оказалось, после меня не осталось почти ничего, кроме бумаг, столь раздражавших Лиз и Валета Бауэрса. Мне пришло в голову, что я подсознательно оставил свой архив здесь просто назло им. Мы мало что знаем о себе любимых, разве не так?
