Приезжал Рик, умолял меня, сыпал проклятиями и лаял. Я отказал ему от дома, что, конечно же, было просто смешно. Он все равно вертелся вокруг, ночуя бог знает где и шпионя за мной по всем углам. После своего бреда я мог с абсолютной уверенностью человека в здравом уме сказать, присутствует ли здесь та или иная личность или нет. Вне всякого сомнения, Рик действительно здесь и выслеживает меня. Он понятия не имеет, что это все в моей власти и — более того — я поставил своей целью излечить его. Он получит свою мечту. Об Уилфриде Баркли — великом консультанте.
Звонил Валет Бауэрс. Он не появился на похоронах, но ему хватило наглости требовать свои книги и ружье. Я бросил трубку. Надо добавить, что он вылакал весь мой замечательный винный погреб, даже и не думая его сохранить.
После отъезда Эмми я все время проводил за разбором гор бумаг, хранившихся в чайных ящиках. Но еще больше я сочинял и печатал это краткое сочинение. Вчера перечел в один присест все с самого начала — от Рика в мусорном ящике до Дугласа на поминках. Пробуждение. Ха и так далее.
Невзирая на повторы, многословие, жаргонизмы и умолчания, это честное повествование об обстоятельствах, при которых у клоуна спадали штаны. В моем возрасте рассчитывать на большее нельзя. Думаю, лучшее, что ему досталось, действительно, прямо-таки божественно остроумная часть его клоунады, — это стигматы, награда за трусость перед лицом врага! Но у святого Франциска и прочих внушаемых существ стигматы были не только на руках и ногах, они получали рану и в боку — ту самую, что послужила причиной смерти Христа или, во всяком случае, после которой его признали мертвым. Вот ее-то у меня нет. И вряд ли появится. Ибо я намерен вновь исчезнуть. Машина, в которой можно спать? Фургон? Домик на колесах? Нищенский навес под пальмой? Образумься, Уилф! Для этого слишком поздно. Я исчезну в комфортное место!
Что возвращает мысли в день сегодняшний. Я собрал все свои бумаги и свалил их на берегу. Стоит мне поднять голову от машинки, и я вижу эту кучу, настоящую гору преимущественно белой бумаги, изнывающую в ожидании — поразительно белую на фоне темного леса по другую сторону реки. Когда я покончу с этой рукописью, я возьму канистру керосина, полью им бумаги и подожгу — ритуал посвящения, состоящий из обломков, обрезков ногтей и волос, давно прошедшего времени, ненужной переписки, рецензий, заметок, платежной документации, рукописей, транспарантов, исковых заявлений — бумажного итога всей жизни!
А потом я найду Рика и отдам ему этот маленький клочок бумаги, все, что необходимо, все, что осталось, все, что тяжестью истины перевешивает лживые россказни, обрывочные дневники и все прочее. Это будет своего рода умирание. Воистину свобода, вот уж свобода — ничего не скажешь!
Я счастлив, умиротворенно счастлив. Почему это так? Иногда опыт схож с бриллиантом — острогранным, сверкающим, бессловесным. А иногда опыт скромен и небросок, и мой непритязательный опыт, именно благодаря своей скромности, позволяет мне испытывать счастье. Я счастлив. Это не подлежит обсуждению, это факт. Либо я сам ушел от нетерпимости, что невозможно, либо она отпустила меня, что также невозможно.
Как я мог измениться? Но я изменился. Вот выпивка, например. Четверть века безуспешно пытался бросить, а сейчас просто бросил без всяких попыток! Конечно, опасно утверждать такое с учетом того, сколько раз с клоуна спадали штаны, но я пишу с абсолютной внутренней убежденностью — я выпил свою последнюю рюмку.
Кто знает? Когда нетерпимость изгнана на задворки, остается место для неоправданного милосердия, например, того, что побуждает меня отдать Рику эти бумаги: милосердия, которым эти ни на что не годные существа, Уилфрид Таунсенд Баркли и Ричард Линберг Таккер, могут быть уничтожены навеки. Может, это делает меня счастливым?
Рик всего в ста метрах отсюда, за рекой, бродит между деревьями, словно играет в индейцев. При моем ритуале будет присутствовать публика. Сейчас он прислонился к дереву и рассматривает меня в бинокль. Каким чертом Рик Л. Таккер сумел завладеть га…
