— Ах ты, гаденыш!
Тогда человек в черном откидывался назад, садился на пятки и медленно обводил смеющихся зрителей взглядом из-под полей черной шляпы; а так как его лицо из двухцветного дерева было непроницаемым и суровым, все зрители, стоявшие на влажной траве, один за другим умолкали.
Через неделю Мэтти слегка усложнил игру. Он купил глиняный горшок и собрал пригоршню прутиков; и теперь, когда все начали смеяться над его спичечными коробками, Мэтти собрал прутики в кучку и, поставив сверху горшок, попытался поджечь их спичками, но ничего не получилось. Скорчившийся над своими веточками, горшком и коробками, весь в черном, он выглядел нелепо. Наглый сорванец пнул горшок, и все взрослые закричали:
— Ах ты чертенок! Ах ты проказник! Это уж Бог знает что! Ты мог его разбить!
Пока Мэтти собирал свои коробки, прутики и горшок, все разбрелись. Мэтти тоже ушел под равнодушным взглядом сторожа.
На следующий день Мэтти переместился туда, где прутикам не угрожала вода из автоматических поливалок, орошавших газоны у ратуши. Он нашел местечко на обочине около центральной автостоянки, неухоженный клочок земли с буйно разросшимися под буйными лучами солнца травой и цветами. Здесь зрители собрались не сразу. Он уже час занимался своими коробками и, возможно, сумел бы наконец поставить их все друг на друга — так в конце концов сходится самый неуступчивый пасьянс, — но дул ветерок, и на восьмом или девятом коробке башня Мэтти падала. Дети все-таки нашли его, потом и взрослые начали собираться, и все повторилось — внимание зрителей, смех, и наглый сорванец, и «Ах ты, негодный чертенок!». Теперь Мэтти сумел сложить прутики, поставить сверху горшок, чиркнуть спичкой, поджечь — это вызвало новый смех и аплодисменты, будто он клоун, который вдруг прикинулся умником. Сквозь смех и рукоплескания можно было расслышать потрескиванье прутиков под горшком, они вспыхнули, загорелась трава, громко лопались семенные коробочки — хлоп, хлоп, хлоп, и вот уже могучее пламя охватило пустошь, дети и взрослые с криками и воплями, отталкивая друг друга, бросились врассыпную, кто-то выбежал на дорогу… Визг тормозов, лязг сталкивающихся машин, вопли, проклятия.
— Знаете, — мягко сказал секретарь, — не надо так делать.
Седая грива на голове секретаря была уложена столь тщательно и искусно, что казалась вычеканенной из серебра. У секретаря, на слух Мэтти, было такое же произношение, какое было когда-то у старого мистера Педигри.
— Вы обещаете больше так не делать?
Мэтти не ответил. Секретарь перелистал бумаги.
— Миссис Робора, миссис Бовери, миссис Круден, мисс Борроудэйл, мистер Левински, мистер Уайман, мистер Мендоза, мистер Буонаротти — как вы думаете, он не художник?.. Видите ли, из-за вас столько людей получило ожоги… они очень, очень разгневаны… Нет, нет! Вам ни в коем случае нельзя больше так делать!
Он собрал бумаги, положил сверху серебряный карандаш и посмотрел на Мэтти.
— Знаете, вы не правы. Думается, люди, подобные вам, существовали всегда. Нет, я не имею ничего против сути послания. Нам известно состояние вещей, мы знаем опасность и нелепость этой метеорологической игры. Но видите ли, мы избраны. Нет, вы ошибаетесь, считая, что люди не смогут прочесть ваше послание, понять ваш язык. Конечно, смогут. Ирония в том, что предсказания бедствий всегда были понятны только людям знающим, образованным, а те, кто больше всего страдал от бедствий, — слабые и обездоленные, самые невежественные и потому беспомощные, они-то как раз ничего не воспринимали. Понимаете? Все фараоново войско… а до того все первенцы этих темных феллахов…
Он встал, подошел к окну и, сложив руки за спиной, обвел взглядом улицу.
— Ураган не обрушится на правительство, поверьте мне, и бомба тоже на него не упадет.
Мэтти по-прежнему молчал.
— Вы из какой части Англии? Наверняка с юга. Из Лондона? По-моему, вам лучше вернуться на родину. Насколько могу судить, вы никогда не перестанете… Люди, подобные вам, всегда стоят на своем. Да, вам лучше плыть домой. В конце концов, — он внезапно повернулся, — там ваш язык нужнее, чем здесь.
— Я хочу обратно.
Секретарь с облегчением опустился в кресло.
— Превосходно! Вы даже не представляете себе, как я рад… Понимаете, нам казалось, что после этого пренеприятнейшего случая с туземцем, с аборигеном — знаете, они настаивают, чтобы их называли «аборигенными», будто они прилагательное, — нам казалось, мы должны что-то для вас сделать…
Он подался вперед, оперевшись о стол сомкнутыми ладонями.
— …И прежде чем мы расстанемся, скажите мне… Вы обладаете каким-то… каким-то особым восприятием, экстрасенсорным восприятием, ясновидением? Одним словом, вы видите?
Мэтти смотрел на него, сомкнув губы, как железные створки. Секретарь прищурился.
— Я имею в виду, мой дорогой друг, ту информацию, которую вы призваны вдолбить в уши нашему невнемлющему миру…
Мгновение-другое Мэтти ничего не говорил. Затем, поначалу медленно, а под конец рывком, поднялся, встал напротив секретаря, но смотрел не на него, а поверх его головы в окно. Лицо Мэтти исказилось, но он не издал ни звука. Он прижал стиснутые кулаки к груди, и из его искривленного рта вырвались два слова, два мяча для гольфа:
— Я чувствую!
Повернулся, вышел, минуя один кабинет за другим, в мраморный вестибюль, и вниз по ступенькам, прочь. Сделав несколько покупок, среди которых только одна — карта — не казалась странной, Мэтти сложил их в свою старенькую машину, и город больше его никогда не видел. Собственно, вся Австралия навсегда рассталась с его чудачествами. Все оставшееся время в этой стране он не выделялся ничем, кроме черной одежды и отталкивающего лица. Но если людям Австралии было до него мало дела, то находились другие, неравнодушные к нему существа. Мэтти проехал много миль со своими странными покупками, — казалось, он ищет нечто — скорее большое, чем малое. Похоже, он хотел спуститься вниз; найти водоем и опуститься в него, отыскать жаркое, зловонное место и стать таким же, как оно. Сочетание того и другого иногда встречается в природе; но, как правило, в такие места очень трудно проехать на автомобиле. Поэтому Мэтти пришлось долго петлять по незнакомым местам и частенько ночевать в машине. Он натыкался на деревушки из трех полуразвалившихся лачуг с крышами из гофрированного железа, скрежетавшего и лязгавшего под горячим ветром, а на мили вокруг — ни одного дерева. Он проезжал мимо зданий в палладианском
[7]
стиле, построенных среди гигантских деревьев, на которых орали красные какаду, а ухоженные пруды заросли лилиями. Он обгонял людей, едущих в двуколках, запряженных лошадьми, ступающими изящно, высоко поднимая ноги. Наконец он нашел нечто, не нужное никому другому, осмотрел в ярком солнечном свете — хотя даже в полдень лишь немногие лучи пробивались к воде — и стал следить, пожалуй, даже с трепетом, который никогда не отражался на его лице, за бревноподобными существами, ускользавшими одно за другим из поля зрения. И он отправился искать сухое место, чтобы там подождать. Он читал свою Библию в деревянном переплете, и до самых сумерек его не отпускала легкая дрожь. Он заново приглядывался к знакомым предметам, как будто в них могло найтись нечто, дающее успокоение. Но чаще всего, конечно, разглядывал Библию, словно никогда не видел ее раньше. Для него стало важным, что ее переплет сделан из самшита, и он задумался, почему; мелькнула мимолетная мысль — для надежности, но это было странно, ведь Слово не нуждается в защите. Так он просидел много часов, пока солнце прошло весь свой привычный путь по небу, нырнуло за горизонт и появились звезды.
