Такое открытие сущности вещей могло оказаться очень важным, если бы их одиннадцатый день рождения не стал началом месяца, по-настоящему ужасного для Софи и, возможно, для Тони, хотя та и не подавала виду. Все произошло на самом дне рожденья. Купленный у Тимоти торт был украшен десятью свечами по кругу и одной — посередине. Даже папа пришел из своего кабинета и участвовал в чаепитии, непривычно веселый, что не шло ни ему, ни его ястребиному лицу, которое всегда вызывало у Софи мысли о принцах и пиратах. После скомканного поздравления и перед тем, как задули свечи, он все им сообщил. Он сообщил, что они с Винни скоро поженятся, так что у девочек будет, как он выразился, нормальная мать. В одно обжигающее мгновение после того, как он умолк, Софи поняла очень многое. Она поняла разницу между Винни, хранящей одежду в комнате для теть и наносящей папе визиты, и Винни, которая будет прямо входить к нему, чтобы раздеться и лечь в постель, той, которая будет называться миссис Стэнхоуп и, возможно (поскольку так случалось в книжках), родит детей, которых папа будет любить так, как никогда не любил близняшек, его близняшек и больше ничьих. Это был миг безгласного отчаяния — Винни с ее разрисованным лицом, желтыми волосами, странной манерой говорить и запахом женской парикмахерской. Софи понимала, что это не должно случиться, нельзя допустить, чтобы это случилось. Но и эта мысль не принесла утешения. Софи не смогла вытянуть рот трубочкой, чтобы задуть свечи, он раскрывался все шире, и она заплакала. А вот это было ни к чему, потому что плакала она от горя, но потом оно смешалось с яростью, ибо все это происходило на глазах Винни и, что еще хуже, на глазах папы, давая ему понять, сколь много он для нее значит. И еще Софи знала, что, когда слезы кончатся, факт, огромный и непереносимый, останется. Она услышала, как Винни сказала:
— Вот так-то, приятель.
«Приятелем» был папа. Он подошел к Винни, сказал что-то на ухо, дотронулся до нее, отчего она резко отпрянула, и наступила тишина. Затем папа взревел ужасным голосом:
— Дети! Боже мой!
Софи услышала, как он мчится вниз по деревянным ступеням, в каретный сарай, как бежит по садовой тропинке. Дверь в холл грохнула так, что стекла чудом не вылетели. Винни поспешила за ним.
Разделавшись со слезами, что нисколько не улучшило положения дел, Софи села на свой диван и посмотрела на Тони, сидевшую напротив. Тони была такой же, как всегда, только щеки чуть порозовели — и никаких слез. Она бесцеремонно сказала:
— Рева-корова.
Софи не ответила, ей было не до того. Сильнее всего ей хотелось убежать, бросить папу, забыть о нем и о его предательстве. Она вытерла лицо и сказала, что им нужно пройтись по дорожке вдоль канала, потому что Винни это запретила. Они сразу же так и поступили, хотя в качестве ответа на ужасные вести этот шаг казался слишком ничтожным. Только когда они забрались в старую лодку у заброшенного шлюза, фигуры Винни и папы уменьшились и чуть-чуть отдалились. Близняшки немного посидели в лодке, а потом нашли там утиные яйца, отложенные очень давно. Когда Софи увидела яйца, у нее в голове все прояснилось. Она сообразила, как ей мучить Винни и папу, мучить до тех пор, пока они не сойдут с ума и их не увезут, как сына мистера Гудчайлда, в сумасшедший дом.
После этого все случилось так, как должно было случиться. Все сошлось, повинуясь некоей предопределенности, словно на помощь пришел весь мир. Было предопределено, что, вернувшись к праздничному торту и объев с него глазурь — не пропадать же ей! — они откроют старый кожаный чемодан, который им открывать запрещалось, и найдут там связку ржавых ключей. Ключи открывали все, что обычно было заперто. Той же ночью, сидя в кровати, с коленями, прижатыми к начавшей округляться груди, Софи ясно увидела, что одно из старых яиц предназначалось для Винни. В темноте она чувствовала, как ее одолевает страстное желание стать колдуньей — по-иному нельзя было это назвать. Колдовство и могущество. Она испугалась самой себя и свернулась клубком под одеялом, но темный туннель оставался с ней; там, в безопасности, она поняла, что делать.
На следующий день оказалось, что все очень просто. Надо всего лишь найти те области отрешенности, которые так щедро разбросали вокруг себя взрослые, и передвигаться по ним. Если делать это достаточно проворно, никто тебя не увидит и не услышит. И она проворно открыла ящик маленького столика около папиной кровати, разбила в него яйцо и проворно удалилась. Ключ она повесила обратно в тяжелую связку, которой явно не пользовались многие годы, и почувствовала, что приблизилась вплотную к колдовству, но настоящего удовлетворения не получила. В тот день в школе она была настолько рассеянна, что даже миссис Хьюджсон заметила и спросила, в чем дело. Конечно, ни в чем.
Ночью в своей кровати под слуховым окном конюшни Софи размышляла о колдовстве. Она пыталась сложить воедино все, связанное с колдовством, но ничего не получалось. Это не арифметика. Все расплывалось — свой личный туннель, предопределенные вещи и, превыше всего, глубинная, жестокая, острая потребность, желание причинять боль Винни и папе там, в спальне. Она представляла, желала, пыталась думать и снова представляла; и, наконец, ей так отчаянно захотелось немедленно стать колдуньей, что в мгновение обжигающего просветления она увидела, как это произойдет. Она видела саму себя, скользящую по садовой дорожке, сквозь стеклянную дверь, по лестнице, через дверь спальни к большой кровати, где лежат папа и повернувшаяся к нему спиной Винни. И вот она подходит к столику, на котором возле ночника лежат три книги, просовывает руку с яйцом в запертый ящик, разбивает это второе яйцо рядом с первым, таким мерзким, фу, дрянь какая, и оставляет там всю эту гадость. Потом она оборачивается, смотрит вниз, нацеливает темную часть своей головы на спящую Винни и посылает ей кошмар, от которого та вздрагивает и кричит в голос; этот крик как бы разбудил Софи — хотя ее нельзя было разбудить, ведь она не спала — и она очутилась в собственной кровати с собственным криком, смертельно испуганная своими колдовскими проделками, и когда ее крик затих, позвала: «Тони! Тони!» Но Тони спала и была где-то далеко, поэтому Софи пришлось долго лежать, свернувшись и дрожа от ужаса. Сейчас она уже чувствовала, что дальше оставаться колдуньей ей не под силу и что взрослые все равно победят, потому что от колдовства тебе самой в конце концов становится плохо. Но тут из этого гнусного Сиднея приехал дядя Джим.
Сперва с дядей Джимом всем было весело, даже папе, который говорил, что Джим — прирожденный комик. Но всего через неделю после неудачного дня рожденья Софи заметила, как много времени он стал проводить с Винни; она задумалась над этим и немного испугалась — не породило ли дядю Джима ее колдовство? Все-таки он как-то разрядил ситуацию, — говорила она себе, гордясь тем, что нашла слово, которое оказалось более чем верным; он разрядил обстановку в доме, и все они… в общем, тоже разрядились.
Седьмого июня, примерно через две недели после дня рождения, когда Софи, уже привыкшая считать себя одиннадцатилетней, сидела на корточках за старым розовым кустом, наблюдая за бессмысленно суетящимися муравьями, Тони промчалась по садовой дорожке, и по деревянной лестнице взлетела в их комнату. Это было так удивительно, что Софи пошла посмотреть, в чем дело. Тони не стала тратить времени на объяснения.
