— Тебе же этого хочется, да?
— Мне хочется большего…
И он принимался снова, еще более решительно. Придавленная его тяжестью, Софи пыталась понять, чего же большего ей хочется. Тяжесть была… приятной. Движения были естественными и… приятными. Но ведь даже различные степени покорности, через которые она прошла со стариком в большой машине, были в некотором роде приятными, да и деньги тоже, словно ты входишь не в область тайного, а в область запретного. И эта долгая ритмичная деятельность, о которой столько говорят и вокруг которой организован весь этот социальный танец? Эта нелепая близость, в некотором роде предопределенная таким точным соответствием органов? А Роланд, несносный Роланд, ненавистный Роланд двигался все быстрее и быстрее, словно занимался гимнастикой, словно исполнял какой-то интимный танец после того, как исполнил публичный. Да, без сомнения, это — ощущение, хотя оно наверняка было бы более острым, более интенсивным, если бы у ее плеча тряслась другая голова. Софи отыскала в голове слова, чтобы его, это ощущение, описать, и эти слова настолько ей понравились, что она произнесла их вслух.
— Плохонькое округлое удовольствие.
— Что?
Он повалился на нее, задыхаясь, злой:
— Ты хотела мне кайф обломать… когда я… и себе самой тоже!
— Но я…
— А, чтоб тебя!
Где-то глубоко внутри забурлила ярость. Оказалось, что правая рука до сих пор чувствует знакомую форму маленького ножа. Софи свирепо вонзила его в плечо Роланда. Она отчетливо ощутила, как кожа сопротивляется, затем поддается и расступается, отдельно от плоти, в которую мягко, как в кусок сырого мяса, проникло лезвие — и Роланд взревел, вскочил и закрутился волчком по комнате, ругаясь, завывая и зажимая плечо ладонью. Софи неподвижно растянулась на диване, припоминая про себя, как лопалась кожа, как плавно погружался нож. Она поднесла крохотный ножик к глазам. На лезвии краснел тонкий мазок.
Не моя кровь. Его.
Происходило что-то странное. Ощущение лезвия распространялось внутри, заполняло ее, заполняло всю комнату, превратилось в судороги, затем неудержимо выгнуло тело дугой. Сквозь стиснутые зубы вырвался крик. В дело вступили самые неожиданные мышцы и нервы, рывок за рывком приближая ее к какой-то всепоглощающей, уничтожающей бездне, куда она провалилась.
На какой-то срок время остановилось, Софи не стало. Не стало и этого. Ничего, кроме освобождения, непостижимо существующего само по себе.
— Кровь все идет!
Софи пришла в себя, глубоко и сонно дыша. С усилием открыла глаза. Роланд стоял на коленях у кровати, по-прежнему зажимая ладонью плечо. Он прошептал:
— Голова кружится.
Она хихикнула, потом непроизвольно зевнула.
— У меня тоже.
Он отнял руку от плеча и уставился на ладонь.
— О. О.
Софи увидела его плечо. Крохотная синеватая ранка. Кровь из нее текла в основном потому, что Роланд давил на нее ладонью. По сравнению с маленьким порезом он был таким огромным — такая мускулатура, такое глупое, квадратное мужское лицо. В своем презрении она чувствовала к нему почти что нежность.
— Приляг на кровать. Нет. Не на Тонину. На мою.
Она встала, и он лег на диван, снова прикрыв плечо ладонью. Софи оделась и присела в старое кресло, которое все собирались перетянуть, но, конечно, так и не перетянули. Из подлокотника до сих пор торчала набивка. Роланд принялся тихонько сопеть и похрапывать, словно хныкал во сне. Софи мысленно возвратилась к испытанной ею встряске в теле, совсем новом, облегченном, умиротворенном. Оргазм. Так это называлось на лекциях о сексе, об этом все вокруг болтают, пишут, поют. Но никто ни разу не говорил, какой подмогой может оказаться ножик. Странно?
И мир сразу же встал на свое место. Все это было частью — вывода? следствия? — аксиомы, которую она открыла, сидя за партой сотню лет назад: надо жить просто. Они смотрят свои фильмы, читают свои книги и все эти громкие газетные истории об ужасных происшествиях, которые на недели приковывают внимание всей страны, — и конечно, все они гневаются и возмущаются, как Роланд, а может быть, и пугаются, как Роланд, — но не в силах перестать читать, смотреть, жить с ощущением вонзающегося лезвия, веревки, ружья, боли… не в силах перестать читать, слушать, смотреть…
Взять в руку голыш или нож. Действовать просто. Или довести простоту до предела, превратить ее в колдовство, означает ли это слово что-либо или нет, — что же еще остается, когда магические силы набухают грязью…
Быть по ту сторону дурацкого притворства. Быть.
Роланд застонал и сел.
— Мое плечо!
— Ничего страшного.
— Нужно достать. Быстро.
— Что достать?
— Антисептик.
— Анти-что?
— От столбняка. Господи! Прививку и…
— Ты всерьез?
Но его было не остановить. Софи едва успела вскочить в машину, настолько он забыл обо всем на свете.
— Что ты делал в детстве, когда разбивал коленки?
Но Роланд ничего не видел, кроме дороги перед собой. Он внес свое большое изувеченное тело в больницу, не интересуясь, следует ли она за ним. Вышел из кабинета, где его еще раз проткнули — вероятно, более профессионально, — и сполз в мертвенной слабости на пол. Немного придя в себя, он молча отвез ее в дом своей матери и, не сказав ни слова, удалился в свою комнату.
Софи взбунтовалась. Она в одиночку отправилась на дискотеку, называвшуюся «Грязное диско». Такое название было дано в шутку, но там в самом деле было очень гнусно. Даже ее джинсы и водолазка с надписью «Купи меня» казались на общем фоне вполне симпатичными. Шум стоял оглушительный, но она не просидела и пары секунд, как сквозь толпу к ней пробрался молодой человек и потащил танцевать. Он оказался совершенством, хотя не прикладывал к тому никаких усилий, — великолепный, изобретательный, такой сильный, — и вознес Софи на тот уровень, где она поняла, что тоже великолепна. Вскоре вокруг них образовалось свободное пространство, и они, слившись воедино, изощрялись все сильнее и сильнее, переходя от одной причуды к другой, не в силах остановиться. Все зрители начали аплодировать, хлопки и смех заглушали музыку, но все равно оставался ритм, передающийся через доски пола. Когда ритм прекратился, они замерли друг напротив друга, тяжело дыша. Затем он пробормотал «Увидимся» и вернулся за свой столик, где сидел еще один мужчина, а ее схватил и закружил в танце какой-то черномазый. Когда он ее отпустил, она пошла искать молодого человека, и они встретились почти как старые друзья. Он прокричал ей (его первые слова!): «Две головы без единой мысли!» Софи показалось, что перед ней взошло солнце. На этот раз по невысказанному соглашению они не старались изощряться в танце, а расспрашивали друг друга, крича шепотом. Софи бросала взгляды на другого мужчину за столиком, но понимала, что именно этот, Джерри, да, именно этот столь же странен, как она сама, и что все уже случилось, в одно мгновение.
