— Ты хочешь спросить, перепихиваюсь ли я с парнем?
Он беззвучно рассмеялся в потолок.
— Знаешь, тебе не удастся меня шокировать. Мы в свое время тоже перепихивались. Только называли это по-другому и не говорили об этом так громко.
— Все эти тети после мамы… они уехали. Когда Тони сбежала с Батлерсом, она ведь искала маму, правда?
— Это приходило мне в голову.
Сознание у выхода из туннеля заговорило, используя голос внешней девушки.
Небрежно.
— Надеюсь, это не встало между тобой и твоими игрушками.
— Игрушками? Какими игрушками? Что ты называешь игрушками?
— Надо думать, мама тоже не любила шахматы.
Ему стало не по себе. Это выражалось не столько в движении, сколько в нарочитой неподвижности; его голос стал чуть выше тоном и в нем появилась напряженная нота:
— Звони по телефону, если хочешь. Я выйду. Надо думать, у тебя личный разговор. Пойми только одно: я не желаю никогда о ней говорить.
— Это я понимаю!
Он заорал на нее:
— Ни черта ты не понимаешь! Что вы вообще знаете, вы обе? Эта… эта романтическая чушь, это, это…
— Давай. Говори слово.
— Это как липкая патока. Она поглощает, топит, связывает, порабощает… Вот! — он широким жестом обвел стол, заваленный бумагами и играми. — Вот жизнь! Передышка, внятная речь, остановка, в конце концов чистота среди этой вони, сырости, молока, пеленок, воплей…
Он остановился и продолжил уже нормальным, спокойным тоном.
— Не хотел бы показаться неприветливым, но…
— Но ты занят своими игрушками.
— Вот именно.
— Не сказать, чтобы мы были в добром душевном здравии, да?
— Удачное слово.
— Ты, мама, Тони, я… Мы не такие, какими люди были раньше. Часть общего упадка.
— Энтропия.
— Тебе лень даже ненавидеть нас, да?
Он посмотрел на нее и нетерпеливо пошевелился.
— Проваливай, э-э… Софи. Уходи.
Она остановилась на полпути к двери, между своими пластиковыми пакетами, полными барахла, еще раз посмотрела на его хмурое лицо, старомодную прическу с пробором сбоку, воротничок и галстук, седые виски, морщины на выбритом лице — орлином лице, которое, тем не менее, всегда было таким мужественным. Внезапно она поняла. Это было так, всегда так, еще до дня рождения, когда она потеряла его навсегда, еще во времена прогулки по прямоугольнику и крохотной девочки, глядевшей снизу вверх и его ласки, да ласки, длившейся несколько минут, может полчаса; так было и сейчас; ни Джерри, ни Фидо, ни Билл — никто не способен на эту безмерную страсть, корни которой лежат за самыми звездами. По сравнению с ней слова «Я тебя обожаю» тривиальны, как пузырь на воде, как пустяк, шутка…
Она заговорила, скрывая за словами суть, — не то лукавая девушка, заботливая дочь, не то беглянка, спасающаяся от преступного финала:
— Но послушай, папа, ты же не можешь и дальше жить один. Ты стареешь. Тебе понадобится… в смысле, ты скажешь, что секс — это банально, но как ты обходишься, я имею в виду…
И вот тут-то, пока она глядела на него, не в силах отвести взгляда от его лица, сурового мужественного рта, орлиного клюва, от глаз, для которых она наверняка была так же непроницаема, как кирпич, — пока обе ее руки были прикованы к бокам раскачивающимися пакетами, ее восхитительное, идиотское тело проснулось, и перед ним поднялись ее груди, не скованные бюстгальтером, и их уязвимые, нежные, непослушные, покоряющие соски затвердели и подняли ткань ее рубашки, подав знак не менее ясный, чем крик. Она увидела, как он отводит взгляд, смещает его вниз, на ее вспыхнувшее лицо и горло, и останавливает как раз на этом откровенном знаке. Ее рот открылся, закрылся, снова открылся.
— Как ты…
После этих слов, которые она едва расслышала сквозь пульсацию крови в ушах, Софи увидела, что его глаза поднялись к ее глазам. Его щеки тоже покраснели, руки подались назад и стиснули подлокотники вращающегося кресла. Он вздернул плечо, будто для того, чтобы отгородиться от нее, и теперь смотрел как бы через него. Затем, словно демонстрируя свою свободу, бесстрашие, способность произнести все, что может считаться непроизносимым, он заговорил, глядя ей прямо в лицо. Он даже чуть повернул кресло, показывая, что ничем не заслонен от нее, даже плечом. Его слова, подобно ударам, разъединяли, разрушали их обоих, вышвыривали ее из комнаты, где он играл в свои игрушки, из кабинета, в который не было доступа людям.
— Как я обхожусь? — Затем, с шипящей ненавистью: — Хочешь знать? Правда? Я мастурбирую.
Так они и застыли — он, сгорбившийся в кресле, прикованный к месту своими руками, она, около двери, прикованная к месту своими пакетами. Двигаясь с неестественной размеренностью, словно манекен, марионетка, которой сам же и управлял, он переменил позу, опустив взгляд на шахматную машину, развернув и подав вперед тело, подняв одну за другой руки с подлокотников кресла, — образец человека, поглощенного своими занятиями, своей работой, своим делом, своим всем. Тем, для чего создан человек.
Софи стояла, и существо, жившее у выхода из туннеля, сейчас никак не давало о себе знать. Всеми чувствами владела внешняя девушка. Ее лицо сморщилось, под глазами и в глазах скапливалась влага.
Она сглотнула, посмотрела в окно, потом вновь на безучастный профиль отца.
— А мы все — нет?
Отец не отвечал, направив застывший взгляд на шахматную машину. В правую руку он взял ручку, готовый писать — но что? Рука и ручка застыли, слегка вздрагивая. Софи почувствовала, что изнутри будто налилась свинцом, преисполнившись неожиданной и непонятной боли; буря эмоций, бушевавшая в комнате, приняла почти что материальную форму, форму куба, ограниченного стенами, непонятного во всем, кроме одного — глубокой трещины, прошедшей между ними двумя, через то, чего не существовало, нет-нет, даже не могло существовать, — это был разрыв, прощание, а катись-ка ты к черту, жестокий и презрительный волевой акт.
— Что ж…
Ее ноги будто прилипли к полу, намертво приклеились. Она оторвала их, от усилия пошатнувшись, развернулась — ее слегка занесло от тяжести в обеих руках — и занялась идиотской проблемой, как распахнуть ногой дверь, а потом закрыть ее за собой. Когда дверь скрыла от нее безмолвную фигуру с дрожащей рукой, Софи пронеслась через холл, ухитрилась открыть стеклянную дверь, затворила ее, как и первую дверь, ногой, едва не скатилась по ступенькам, поспешила по асфальтовой дорожке под кустами, мимо буйства розмарина с мятой и чахлых роз, затерявшихся среди собственных стеблей. По узкой лестнице она поднялась в старую комнату со слуховыми окнами и провалилась в уютную прохладу дивана. Потом она расплакалась в ярости на весь мир. И сквозь эту ярость услышала внутри себя невысказанную фразу: избыть все, что произошло, можно только преступлением; и она принялась искать среди своих горячих слез, своей ярости и ненависти преступление, которое могло бы стать подходящей развязкой, и когда оно всплыло на поверхность ее сознания, долго рассматривала его. Сперва по садовой дорожке прошла девушка (не та, что с тухлым яйцом в руке), в своем девичьем теле, со своим запахом и со своей нежной грудью, она смеялась и шла — обратно в холл, к двери — распахнула ее и со смехом предложила ему то, что у нее было; а затем настоящее, облеченное плотью девичье тело побрело вниз по ступенькам и по тропинке вслед за призраком девушки, вверх по лестнице, открыло стеклянную дверь; а пишущая машинка стучала и стучала, как заведенная, в кабинете, но она не могла, не могла, ее тело не хотело, не хотело, и она пошла прочь, вся в слезах, вернулась на затхлый диван и легла, неспособная на преступление, исходящая ненавистью, совершенно материальной, горечью отдающей во рту и в желудке, хуже, чем горечью, — обжигающей кислотой.
