— Ну? Дальше!
Эдвин пригладил волосы на затылке, в точности повторяя жест Эдвины. Росли вместе.
— Так значит, об этом человеке. Мужчина в черном.
— Где-то я это слышал. Мужчина в черном. Женщина в белом.
Эдвин издал резкий, торжествующий смешок.
— Не так, Сим, совсем не так! Большей ошибки ты не смог бы сделать сознательно! Понимаешь, ты слишком литературен.
— Все-таки книготорговец.
— Но я еще не сказал тебе…
Эдвин боком склонился к нему над столом — глаза блестят энтузиазмом, рот открыт, ноздри раздуваются от азарта, страсти, предчувствия. Сим покачал головой с усталым, хотя и добродушным сочувствием.
— Эдвин, поверь Эдвине. Она более чувственна… О боже, что я говорю, я имел в виду…
Но и в этот раз, как во многих других случаях, сказанного было не исправить. О сексуальной жизни Беллов ходили сплетни, всем известные и никогда не повторявшиеся вслух… Ну вот, конечно — даже против света было заметно, как Белл покраснел, прямо вспыхнул, и его радостное возбуждение сменилось… неужели гневом? Сим вскочил и ударил по столу кулаком.
— Черт, черт, черт! Что я такое несу, Эдвин? Господи, почему я вечно что-нибудь такое несу?
Белл наконец отвел глаза.
— Знаешь, однажды нам едва не удалось вычислить автора анонимок.
— Да, я знал… Знаю. Говорили.
— Кто говорил?
Сим неопределенно развел руками.
— Люди. Знаешь, как это бывает.
— Конечно, знаю, Сим. Конечно, знаю.
Затем Сим немного помолчал, не потому что сказать ему было нечего — наоборот, на язык просилось слишком многое. Но все, что приходило на ум, либо было двусмысленно, либо могло быть неверно понято.
Наконец он поднял глаза.
— Два старика. Не надо об этом забывать. Много ли нам осталось. Постепенно замыкаемся в себе, тупеем, возможно, становимся глупее, чем мы… чем я был от природы, если так бывает. Но ведь за этим не может, не может стоять что-то большее, правда? Вся эта унылая, деловитая возня с мелочами — надо сделать то и это, да еще не забыть про третье и четвертое, «ты читал газету?», «что по ящику показывали?», «как там Стивен?», «я могу уступить ее вам за восемьдесят пять пенсов плюс почтовые расходы», и никогда, никогда не погружаться глубже… Мне шестьдесят семь. Тебе… сколько тебе?.. шестьдесят три. А на улице пакистанцы и черные, китайцы и белые, панки и бездельники, и…
Он остановился, мимоходом удивившись, зачем говорил так долго. Эдвин поерзал на углу стола, встал и перевел взгляд на «Метафизику».
— На днях я целый урок провел с расстегнутой ширинкой.
Сим сжал губы, и все-таки раза два содрогнулся от внутреннего смеха. Эдвин, казалось, ничего не замечал. Его взгляд проникал сквозь ряды книг, уходя все дальше и дальше.
— Эдвин, ты начал рассказывать об этом человеке.
— Ах, да!
— Кто он? Францисканец? Махатма? Реинкарнация первого далай-ламы, который хочет построить Поталу в Уэльсе?
— Ты смеешься.
— Прости.
— Во всяком случае, он не далай-лама. Просто лама.
— Прости. Прости.
— Далай-лама все еще жив, так что не могло этого быть.
— Господи!
— Но это… Потом обнаружилось, что я… нет, не заревел, потому что это слово имеет несколько детский оттенок, несколько младенческий… а зарыдал. Не от горя. От радости.
— Горе еще придет.
— Нет, никогда.
— Как его зовут? Я хочу знать имя, чтобы за что-то зацепиться.
— Вот это и будет ошибкой, дружище, страшной ошибкой. В том-то и суть. Никаких имен. Забудь их, сотри из памяти. Только подумай об этой путанице, о противоречиях, о безобразных, нелепых, диких осложнениях, в которые язык ввергает нас, а мы ввергаем язык… О, проклятье, теперь я впал в ораторство!
— Выходит, он хочет избавиться от языка и связался с двумя людьми — с тобой, и через тебя со мной, — чье существование зависит только от языка, и больше ни от чего! Видишь эти книги?
— Вижу.
— Помнишь о своих уроках?
— Ну ладно, ладно! Разве ты не понимаешь? Ты как-то говорил, что больше опасаешься сделать ложный шаг;, чем согрешить. И именно по этой причине тебе предлагают принести огромную жертву, которая перевернет наши миры с ног на головы… на голову. Сознательный отказ от слова записанного, печатного, вещаемого по радио, телевизору, на пленках, на пластинках…
— Нет, нет!
— Боже мой, Сим, ты старше меня! Сколько тебе еще жить осталось? Сколько еще ты собираешься ждать? Говорю тебе… — и Эдвин так широко развел руки, что распахнулось его пальто, — это как раз то, что нам надо!
— Знаешь, самое странное в том, что меня не волнует, много или мало мне осталось жить. На самом деле. Я не хочу умирать. Но я же и не собираюсь умирать, верно? По крайней мере, не сегодня, если повезет. Придет день, которому я не обрадуюсь. Возможно. Но не сегодня. А сегодня — банальное бессмертие.
— Значит, не хочешь попробовать?
Сим вздохнул.
— Я предвижу воскрешение Философского общества.
— Оно никогда не умирало.
— Тогда возобновление работы. Сколько у нас слов в запасе!
— Трансцендентализм…
Это слово будто выключило Сима. Он просто перестал слушать. Конечно же, великое колесо, и индуистская вселенная, якобы идентичная той, что открывают физики; скандхи
[12]
и аватары, разбегание галактик, видимость и иллюзии — и все это время Эдвин говорил, говорил, как персонаж не самого удачного из романов Хаксли! Сим начал про себя репетировать собственную реплику. Все это разумно. И в равной степени неразумно. Я верю во все это так же, как верю во все, что скрыто от глаз, как верю в расширяющуюся вселенную, а это все равно, что верить в битву при Гастингсе, что верить в жизнь Иисуса, что верить в… Это такая вера, которая во мне ничего не затрагивает. Какая-то второсортная вера. Мои верования — это я; их много, и они тривиальны.
Затем он снова услышал Эдвина, поднял на него глаза и кивнул — типичный мелкий обман, говорящий: «Я понимаю тебя, да, я все слышал». То, что Эдвин никак не умолкал, повергло его в привычное изумление перед жестоким фактом бытия и жестоким фактом того, что единственное, во что он верил как в реальность, глубоко верил, не второсортной верой, был он сам. Как сказал тот человек, он ощущает себя мыслящим, потому что ощущает себя мыслящим, потому что испытывает бесконечное осознание…
Он поймал себя на том, что снова кивнул. Эдвин продолжал:
