Конечно, инновации снизили затраты на информационные технологии. В мировом масштабе с 1992 по 2012 год расходы на компьютерную обработку и на цифровое хранение данных снижались на 33 и 38 % в год, соответственно
[1399]. Однако, вопреки надеждам тех, кто рисовал в своем воображении большой базар программ, совместно создаваемых добровольцами, интернет превратился в обширную безмасштабную сеть с чрезмерно нагруженными суперузлами
[1400]. Олигополии обозначились и в производстве оборудования, и в разработке программного обеспечения, а также в области предоставления услуг и в сетях беспроводной связи. Союз между, по-видимому, непотопляемой компанией AT&T и обновленным Apple иллюстрирует старую истину: корпорации будут стремиться к созданию монополий, дуополий и олигополий, пока им не воспрепятствуют в этом. Даже корпорации, приверженные идее сети с “открытой архитектурой” – например, Amazon, Facebook и Google, – стремятся обрести монополистическую власть каждый в своей нише: соответственно, в электронной коммерции, социальных сетях и поиске
[1401]. Из-за плохого управления и плохих правил между разными странами существуют огромные различия в стоимости сотовой связи и интернет-услуг
[1402]. Этим же объясняется, почему в индустрии информационных и коммуникационных технологий лидерство сохраняет лишь малое количество стран (хотя удивительно, что США занимают только седьмое место – несколько отставая от Ирландии, Южной Кореи, Японии и Великобритании – с точки зрения относительной важности информационных и коммуникационных технологий (ИКТ) для экономики страны в целом)
[1403].
Эта динамика объясняет, почему существующими в мире электронными сетями владеют всего несколько человек. Осенью 2017 года рыночная стоимость Google (точнее, переименованной компании-учредителя Alphabet Inc.) оценивалась в 665 миллиардов долларов. Около 11 % ее акций стоимостью около 76 миллиардов долларов принадлежат ее основателям Ларри Пейджу и Сергею Брину. Рыночная стоимость Facebook приближается к 500 миллиардам долларов; 14 % акций компании, оцениваемые в 71 миллиард, принадлежат ее основателю Марку Цукербергу. Таким образом, социальные сети, хотя и кажутся со стороны “великими уравнителями”, являются “по сути своей несправедливыми и исключительными”. В силу предпочтительного присоединения – тенденции, при которой узлы, уже оснащенные наибольшим количеством связей, успешнее всего обрастают все новыми связями, – азбучная истина социальных сетей действительно звучит так, словно сошла со страниц Евангелия от Матфея (см. Введение, глава 7)
[1404]. В отличие от прошлых эпох, сегодня в мире все люди делятся на два типа: на тех, кто владеет и управляет сетями, и тех, кто ими лишь пользуется. Коммерческие властители киберпространства могут по-прежнему разглагольствовать о плоском мире “граждан сети”, но на практике компании вроде Google все равно устроены иерархическим образом, пусть даже внешне их организационная структура и выглядит иначе, чем, скажем, структура General Motors при Альфреде Слоуне
[1405].
В традиционных обществах появление рыночных сил подрывает часто передаваемые по наследству сети, а потому способствует социальной мобильности и уменьшает неравенство. Победу одерживает меритократия. Но когда сети и рынки действуют заодно, как в наше время, неравенство резко увеличивается, потому что львиная доля доходов, приносимых сетью, достается ее владельцам. Правда, молодые и очень богатые люди, которым принадлежат сегодняшние сети, как правило, придерживаются левых политических взглядов. (Редкое исключение – Питер Тиль
[1406]: либертарианец, который в 2016 году стал выказывать симпатии к популистам.) Однако мало кто из них приветствовал бы введение скандинавской шкалы подоходных налогов, не говоря об эгалитарной революции. Похоже, хозяевам интернета нравится быть богачами почти так же, как это нравилось волкам докризисной Уолл-стрит десятилетием раньше, хотя они предаются не столько показному потреблению, сколько показным угрызениям совести. Трудно представить, что какой-нибудь инвестиционный банкир последовал бы примеру Сэма Олтмана из Y Combinator, который отправился в “паломничество” по американской глубинке – словно наложив на себя епитимью за результаты президентских выборов 2016 года
[1407]. Однако Сан-Франциско, куда Олтман возвращается, остается городом, где царит почти такое же социальное неравенство, как в “Метрополисе”, – и не в последнюю очередь из-за рыночных деформаций, которые приводят к заоблачным ценам на приличное жилье. (Владение недвижимостью как определяющий фактор имущественного неравенства уступает первенство лишь обладанию правами интеллектуальной собственности, но не случайно самая ценная недвижимость находится ближе всего к тем территориальным скоплениям, где регистрируются наиболее ценные IP-адреса.) А все, что крупные технологические компании, по-видимому, готовы предложить миллионам дальнобойщиков и таксистов, которых они намерены заменить беспилотными автомобилями, – это некая форма базового дохода. Единственное утешение – что крупнейшие пайщики компаний, входящих в FANG, – это американские инвестиционные фонды, а они, управляя сбережениями американского среднего класса, предоставили этому классу значительную долю доходов от отрасли ИКТ. Однако следует сделать важную оговорку: иностранным инвесторам принадлежит, вероятно, не менее 14 % капиталов крупнейших американских корпораций, а в случае компаний с очень высокой долей экспорта (например, Apple, к которой около двух третей доходов поступает из-за границы) – почти наверняка гораздо больше
[1408]. Впрочем, ни один серьезный исследователь рынков капитала не приписал бы этим иностранным инвесторам хоть самую ничтожную способность влиять на корпоративные решения компаний-гигантов.
