…А вдруг не пугалка? Вот я иду к Нему, а в моей голове все время звучит фраза из романа Войнич: «Девушка, которая допускает это, заслуживает своей судьбы». Вдруг все мамы мира знают что-то, чего не знаю я, и, если я «допущу это», меня постигнет ужасная судьба? Ха-ха. Это нервный смех.
Очень страшно. Может быть, он захочет меня раздеть? Или мне нужно самой красиво раздеться? Но как? Я не умею красиво, на мне мои старые джинсы, в них не видно, что толстые ноги… Нет, все-таки видно, но не так.
Еще минут пять-шесть, и можно войти в подъезд.
Все произошло совсем не так, как в романах: я застряла в джинсах. Застряла в узкой штанине. Прыгала по комнате на одной ноге, улыбалась, как будто это такой аттракцион. Как бы нечаянно допрыгала до ванной и скрылась за дверью. Там, за дверью, по сантиметру отлепляла от себя джинсы, как будто сдирала лейкопластырь. Он постучался: «У тебя все хорошо?», и что мне было сказать? Сказала: «Я тут немного побуду». Никогда не буду об этом вспоминать.
Потом, когда я все-таки вышла из ванной, все было хорошо. Не было ничего неприятного: ужаса, ступора не было, я не описалась. Ничего приятного тоже не было: оргазма не было, наверное, из-за боли.
Я думала, что мужчины не любят спрашивать, что как было, но он захотел со мной об этом поговорить.
– Ты только что была неопытной девочкой, а стала женщиной… ты не жалеешь?
– Кто вообще об этом жалеет, только многозначительные дуры.
– Ты не придаешь значения потере девственности?
– Я придаю разумное значение. Мне уже было пора перейти границу между невзрослыми и взрослыми. Оставаться на стороне невзрослых неправильно: если ты чего-то не знаешь, ты уязвим, а как только узнал – все в порядке, ты вооружен.
Почему-то мне хотелось выглядеть холодной и независимой. Гордая юная девица улетает далеко-далеко.
Он сказал:
– Ты была великолепна! Я впервые встречаю такую, как ты…
Я надула щеки, мысленно, – вот оно, я не как все! Ведь я именно об этом думаю: чтобы меня не постигла ужасная судьба (что бы это ни означало), нужно быть не как все. Тут важен образ, образ очень важен. Мой образ хороший: я полька, дочка художника… Я тоже художница! …Но что я рисую?..
Скажу, что рисую картины. А покажу когда-нибудь потом, когда мы станем ближе. У Карлсона наверху, в домике на крыше, было очень много картин с петухами, которые он обязательно покажет Малышу, когда-нибудь.
И еще завтрак? Завтра утром приготовлю ему лучший в мире завтрак! Омлет или сырники. Лучше омлет, можно сделать с картошкой и помидорами. Яйца, молоко, мука… кажется, мама делает без муки. Лучше сырники. Для сырников творог, наверное, нужен.
– Девочка моя, многие изображают оргазм, но я еще не встречал никого, кто бы так талантливо притворялся в свой первый раз. Эти твои «а-а-а» и «о-о-о»…
Я чуть не заткнула ему рот, так мне было стыдно. Я думала, если есть оргазм, значит, я хорошая любовница.
– Никогда не ври мне, я сам это почувствую, – мягко сказал он. – Вот вчера у тебя был оргазм от того, что я тебя поцеловал и погладил… Ты малыш-врунишка.
Он так внимательно слушал и так добро смотрел, что все мои мысли про образ куда-то делись, и я взяла и все рассказала. Рассказала ему все плохое про себя – как наврала, что моя мама умерла. Ну, и конечно, что я не полька из старинного рода.
Он смеялся. Называл меня то пани Моника, то пани Тереза. Сказал, что ничего страшного, это детское вранье, я еще ребенок, он и сам ребенком жил в придуманном мире. Никто никогда не был со мной так добр.
Ну, и тогда я ему совсем все рассказала. Рассказывать было трудно, но не очень. Любовь – это когда все, что ты говоришь, очень важно, потому что ты для него очень важный человек. И еще вот такое волнение, когда человек тебя слушает. Когда ты ему все рассказываешь, как было.
Зачем? Ведь я никому-никогда?.. Чтобы он не думал, что я могу с каждым вот так, что меня можно прижать в темном коридоре и довести до оргазма, а на следующий день я сама напрошусь в гости, чтобы меня уже по всем правилам лишили девственности. Мне было очень нужно, чтобы он не думал обо мне плохо. Чтобы понял: это могло произойти только с ним. И мы с ним теперь одно: он – это я, а я – это он.
– Твою маму изнасиловали или почти изнасиловали, и ты перенесла все это на себя… Круто. Какая ты впечатлительная девочка, – ты что, правда собиралась убить этого психа, но как?
– Стащила у папы перочинный нож и пошла… Мне же было семь лет. Думала, что убью его вместо папы, и все встанет на свои места.
– Бедный котенок.
– Он там стоял и смотрел на меня. Он знал, что я знаю, что это он. Я представила, как он подходит ко мне и шепчет, и… Нет, ничего. Не скажу.
– Да я понимаю, понимаю, описалась, наверное, от страха… Малышка моя… тебе же было семь лет, это был шок… Мне бы хотелось посмотреть на тебя маленькую. Покажешь фото?
Я все ему рассказала, что вчера, с ним, я впервые не испугалась, что как будто раскрывалась, разглаживалась, и мгновенье, когда я просто улетела… Он сказал, что мне нужно было рассказать маме про свою детскую травму. И что теперь он будет меня любить и жалеть не только как мужчина, а еще вместо мамы. Так и сказал: «Теперь я буду тебя жалеть. Ты всегда сможешь со мной поделиться. Мы же не расстанемся с тобой, малыш. Ты будешь моей девочкой, моей любовью, моей параллельной семьей».
Я не собиралась с ним делиться, надоедать ему своим нытьем. У нас же любовь, а не психоанализ! Я буду его любовью, его параллельной семьей… Какой семьей?.. Параллельной? У него есть семья? Но как же АС не знала, что он женат?
Оказалось, он хочет жениться на Эмме, а я буду его любовью параллельно семье с Эммой.
Он сказал, что я чудесная, красивая и умная, и сексуальная, и его любимый малыш, но на таких, как я, не женятся. Так и сказал: «На таких, как ты, не женятся». Как будто я проститутка из «Ямы».
Унижение пропитало меня насквозь, как чернила промокашку. Комок в горле, крокодил в груди ворочается, и бьет хвостом, и кусает.
– Эмма будет правильной женой, ты согласна? Будешь свидетельницей? Это будет мило.
Конечно. Кому же не мило быть свидетельницей на свадьбе своего любимого? Дурой, которая рассказала о себе все, до последней молекулы. Дурой, которая могла подумать, что она чудесная, красивая, и умная, и сексуальная, и его любимый малыш, но не поняла, что на таких, как она, не женятся.
Вдруг стало понятно, какой он меня видит: глупые сиськи, пани Моника, детская травма, оргазм в кладовке. Он смеется надо мной. И ждет, что я еще как-нибудь его рассмешу, например, начну цитировать Чехова или глотать огонь. А по-настоящему я для него ничто, пустое место… Но я не пустое место!
– Эмма любит Глеба, – сказала я, – и она с ним спит.
Я наврала, что Эмма спит с Глебом, но ему было все равно, он уже выбрал Эмму.
