…Давид, какой ужас! Позвонила Беата. Только что застрелили Дядю Бэ, владельца фирмы, в которой работает Глеб. Застрелили в машине на мосту Лейтенанта Шмидта. Заказные убийства стали у нас обыденностью, только вчера по телевизору показали взорванную машину какого-то предпринимателя, у которого, как у Дяди Бэ, страховая компания.
Беата так плакала! Кричала: «Он умер, умер!» Я, честно говоря, немного удивилась: не думала, что она может так переживать из-за Дяди Бэ и что она все-таки его любила. Она только говорит ужасные вещи, как будто она кукла Барби и внутри нее зашиты деньги. На самом деле швы все время распарываются, и из нее показывается человеческое. Беата гораздо лучше, чем ее слова и поступки.
Я предложила: «Приезжай скорей, поплачем вместе, тебе сейчас нельзя быть одной».
А она прокричала: «Ты не понимаешь, он умер! Я могла бы остаться вдовой! И тогда все – дом, огромная квартира, деньги, все было бы моим, мне бы никогда не пришлось думать о куске хлеба, я могла бы стать свободной и счастливой! Ну почему, почему я такая невезучая?! Какой шанс упущен!»
Потом перестала плакать и уже спокойно сказала: «А как же я? Что теперь будет с моим издательским домом?»
Очень жалко Дядю Бэ. Я совсем его не знала, видела только раз, но слышала от Глеба, что у него есть дети и внуки. Как это ужасно для них! Стыдно, что в такую минуту я продолжаю думать о Глебе и что я очень счастлива.
Ну, привет, американский профессор! Я увидела это письмо Эммы к тебе, хотела сразу дописать, но было не до того. Эмма была в очень плохом состоянии, как будто в ступоре.
Сначала у нее был взрыв, она кричала мне: «Зачем ты пришла и забрала у меня единственное, что у меня было?!» А теперь не узнает меня, вообще не понимает, кто я.
Я думаю, что она сошла с ума: ходит по дому, поет, поливает цветы, играет с детьми, сидит с отцом. Улыбается, но смотрит как-то вбок. Вот что с ней делать, не сдавать же ее в больничку. В доме бардак, дети бегают, отец не в себе, мамаша лежит и требует кофе в постель, как будто она тут главное действующее лицо. А вчера поманила меня пальцем: «Трое детей – это п…ц». Я: «Вы не обсчитались? Тут только двое», а она говорит: «Эта дура беременна. Двенадцать недель. Я вижу».
Эмма ей ничего не говорила, она ни с кем кроме детей не разговаривает. Но мамаша как-то по-своему видит, она, наверное, хороший врач. Если она не уговорит Эмму срочно сделать аборт, то все, конец котенку. Эмма, по-моему, ничего не соображает. Ляжет в кровать, засунет голову под подушку и лежит, утром вхожу – так и спала головой под подушкой.
Нет, я, конечно, понимаю, у нее психологическая травма. Мы же все только вечером узнали, что Глеб был в машине. Почему-то о нем сразу не сообщили. Типа Дядя Бэ – главная жертва, а это так, неизвестно кто и неинтересно. Эмма по телевизору в новостях увидела Глеба. Он был весь в крови на заднем сиденье машины. Ужас, конечно: как будто менты не могли сразу разглядеть, что там два трупа. Бардак.
Никто не знает, почему Глеб оказался в машине, это была случайность или Дядя Бэ взял его с собой на встречу. Я вообще не понимаю, зачем он его держал. Глеб с работой не справлялся, вел себя самонадеянно. Дядя Бэ называл его «мой козлик». Я думаю, что «козлик» – это не ласковое прозвище, Дяде Бэ нужен был козел отпущения. Может, он хотел его как-то подставить? А вышло не совсем так: сам погиб и угробил этого тщеславного идиота, которого только Эмма считала кладезем всех добродетелей.
Я прожила в этом дурдоме месяц. Мне уже надо уезжать. Я наняла тетку, чтобы она присматривала за всеми сумасшедшими разом.
У мамаши крыша уехала полностью: сегодня встала в позу, пальцем на дверь показывает и орет: «На аборт!» Потом говорит Эмме: «Это моя единственная жизнь, я уйду от тебя к любовнику». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, профессорская семья и все такое.
А Эмма таким тихим сумасшедшим голоском: «Он обещал мне вечную любовь. Теперь я одна буду любить за нас обоих». Дура.
Потом огляделась, как будто только что поняла, что у нее мужа убили, и говорит: «Вот это облом. Дети. Папа. На что мы будем жить?..» Ну, это уже лучше, пришла в себя.
Слушай, я насчет того, на что им жить. Я положила Эмме под подушку брошку. Это их брошка, дорогая, я ее у мамаши купила за три тысячи баксов. Решила, так уж и быть, отдам, раз такое дело. И что ты думаешь: Эмма легла, голову накрыла подушкой, о брошку поцарапалась, взяла брошку и бросила на пол, и опять голову под подушку. Так что это была с моей стороны напрасная жертва. Я брошку подняла и спрятала в шкафу на полке с постельным бельем, имей в виду.
Ты подумай, у нас у обеих крах: у меня крах планов, у нее крах жизни.
Тетка оплачена до конца следующего месяца.
Прошло два года
Алена Сергеевна, Конец главы
Она думает, я дура. Ну как я могу быть дурой, я же врач! Я хороший врач.
Моя беда в том, что я не умею выражать свои мысли. Мне в школе подружки говорили: «Ты скажешь, как в лужу пернешь». А муж говорил: «Тебе кажется, что весь мир лежит перед тобой в гинекологическом кресле, раскинув ноги». Я иногда скучаю по нему, по тому, каким он был раньше, а по тому, каким стал после инсульта, не скучаю. Еще моя беда в том, что я так сильно за всех переживаю, что эмоции меня захлестывают.
Она молчит, но я-то знаю свою дочь, она считает, что я предала ее отца. Тут я вот что скажу: не ей судить. Никто не может знать о чужой жизни, тем более такой, как она, ангел безголовый. Я один раз сказала: «Не тебе меня осуждать, ты свою жизнь выкинула в помойку, с двумя детьми у тебя еще был шанс, а ты родила третьего ребенка от убитого мужа». А она: «Разве было бы лучше, если бы у нас не было Гриши?» Намекала, что я гнала ее на аборт.
Господи, какие все умные! Я что, не люблю Гришу?! Я очень люблю Гришу. Он чудесный ребенок, похож на меня. Аборт?! Да я бы и слова такого не произнесла! Я рекомендую прерывание беременности только по медицинским показаниям.
Я же говорю, я не умею выражать свои мысли: я хотела сказать, что переживаю за нее. Ночью просыпаюсь и думаю – а что, если уже все, она никогда не выйдет замуж? Будет всю жизнь одна? Она уже сейчас выглядит на свой возраст, ни годом моложе: такое измученное лицо, как у всех блондинок с тонкой кожей. Придумала себе великую любовь, что они с Глебом были как Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда… Тьфу! Говорит: «Мама, у меня все хорошо, ты не переживай, живи счастливо, а меня оставь в покое». Да я бы жизнь за нее отдала, чтобы у нее все было хорошо!
Жизнь отдам, а в покое не оставлю. Не могу, очень за нее переживаю. …Вот черт, опять споткнулась об эти чертовы-чертовы коробки! Весь дом заставлен коробками, когда она уже их вывезет! Это же надо было придумать такой идиотизм! Теперь пройти невозможно. Я рада, конечно, что их высочество воспрянула духом и высказала желание что-то сделать, но откуда у нее деньги на этот ее идиотизм? Другое дело, если бы она приняла наследство: прими наследство и делай, что хочешь! Господи, это же надо было прохлопать: огромная квартира в центре, дом в Комарово, «мерседес»… деньги! Жила бы сейчас как кум королю.
