– Э-э, э-э, – уныло тянул Комбат, с улыбкой глядя на лысую голову санитара.
А тот прятал за пазуху ампулу с наркотиками.
Наконец из туалета вернулся Колян. Заглянул в окошко камеры. Санитар стоял над сидящим на полу Комбатом.
В конце коридора появился Грязнов.
– Только наручники на него надеть не забудь. Хрен его знает, что может произойти!
– Хорошо, понял.
Колян открыл дверь и показал санитару, чтобы тот пошел вон. Кивая, Хер Голова спиной двинулся к двери и уже в коридоре столкнулся с Грязновым.
– Ну что, все в порядке?
– Да, да, в порядке. И не жалко вам столько героина?
– Не твое дело, – одернул его Грязнов, – я тут решаю, сколько и чего кому давать. Ты меня понял? Иди к себе.
– Понял, понял.
– Бери его, Колян.
Колян защелкнул наручники на запястьях Комбата.
Тот был покорен, глаза уже начали закрываться, на губах блуждала улыбка, а с уголков рта свисала слюна, густая и белая.
– Ну и вонючий, – сказал Колян, волоча Комбата по коридору.
Тот идти почти не мог, и Коляну пришлось взвалить изрядно исхудавшего за две недели Рублева себе на спину.
– Тащи его в машину, бросишь сзади.
– Потом куда? – покряхтывая, осведомился Колян.
– Потом узнаешь.
Через черный ход Бориса Рублева выволокли во двор и затолкнули в джип, открыв заднюю дверь. Его бросили прямо на запаску, а сверху закрыли брезентом. Грязнов устроился на переднем сиденье рядом с водителем.
– Трогай, Колян.
– Куда едем?
– В Москву. Там этого клиента оставим, пусть найдут мертвого.
На улице было холодно, дул пронзительный ветер. Машина вырулила со двора клиники и уже через пятнадцать минут мчалась по кольцевой.
– Куда дальше? – спросил Колян.
– Давай куда-нибудь поближе к центру, в такое местечко, чтобы было не очень людно. Выгрузишь – и назад.
Меня забросишь домой.
– Хорошо, – сказал Колян.
Было десять часов вечера и невероятно холодно. Когда Толян с Коляном выволокли Комбата из джипа, сколько ни пытался нащупать пульс Валерий Грязнов, это ему не удалось, хотя тело еще оставалось теплым.
– В машине нагрелся, я же печку держал включенной, – сказал Толян.
– Так что, думаешь, мертвый?
– Если и не мертвый, то через полчаса на холоде дойдет.
– Это хорошо.
Комбата бросили рядом с автобусной остановкой неподалеку от ВДНХ. Грязнов посмотрел на лежащее в кустах безжизненное тело своего врага и самодовольно осклабился.
«Ну вот, кто кого. Ты меня учил жизни, ты мне, можно сказать, жизнь сломал, я из-за тебя чуть в тюрьму не угодил. Думаю, я с тобой в расчете. И я обязательно приду на твои похороны, посмотрю на твою могилу, послушаю, что будут говорить твои лихие друзья-десантники А уж они, думаю, посмеются: железный Комбат кончил наркоманом.»
– Ха, ха, ха, – вырвался из груди приступ смеха, жуткого и холодного. Даже подручные и те поежились, будто рядом с ними был настоящий сумасшедший. – Поехали. Собаке – собачья смерть.
* * *
Комбат слышал знакомый голос, до боли знакомый. но узнать его не мог. Он слышал слова:
«Иваныч, Иваныч, Комбат… Что же они с тобой, мерзавцы, сделали!», О чем говорит этот знакомый голос и кому он принадлежит, Комбат не мог понять. Он с трудом открыл глаза. Перед его взором плыла белая пелена, словно густой-густой туман. Он попытался поднять руку, но это ему не удалось, руки и ноги были привязаны к больничной койке.
– Где я? Где я? – слабым шелестом выдохнул из себя Борис Рублев.
– Ты с нами, Иваныч, ты жив. Слава Богу, жив, даже разговариваешь.
Рублев сделал над собой невероятное усилие, и в белом тумане, в белой пелене, застилающей взор, проступили очертания мужского лица, на котором было написана боль и непонимание происходящего. Это был Подберезский в белом халате.
– Ты кто? – спросил Комбат.
– Это я, я, Иваныч, Андрей Подберезский!
– Андрей Подберезский? – губы Комбата шевельнулись, произнося любимое имя и фамилию.
– Я, я, Иваныч, и Бахрушин здесь. Мы асе с врачами разговаривали.
– С какими врачами, Подберезский?
– С хорошими врачами. Ты в госпитале, Комбат.
– В госпитале? Я что, ранен?
Боль была такой сильной, что казалось, тело разлетается на куски, а внутри через равные интервалы разрываются гранаты.
– Ранен, да.
– Где мои ноги? Где мои руки? – невнятно бормотал Комбат.
– Все на месте, Иваныч, руки на месте и ноги.
Вид у Рублева был ужасный. Таким его Андрей Подберезский не видел никогда, хотя прошел вместе с Рублевым «огонь и воду и медные трубы», бывал во всевозможных передрягах, самых ужасных ситуациях. Но таким, раздавленным и поверженным, своего командира ему видеть не доводилось. Это был не Комбат, не бесстрашный десантник, это было жалкое подобие мужчины, жалкое подобие человека.
– Дозу.., дозу, Подберезский…
– Какую дозу? Какую дозу, Иваныч?
– Дозу, дозу! – скрежеща зубами, выдавливал из себя Комбат. – Я сдыхаю, сдыхаю, Андрюха! Андрюха, брат, дозу.., не дай сдохнуть.., не дай…
– Комбат, Комбат, успокойся, тебя спасут, здесь врачи.
Бахрушин вошел в палату и положил руку на плечо Подберезскому.
– Идем, Андрей, надо поговорить.
– Погоди, полковник, погоди, дай с Комбатом с чуток побуду.
– Пойдем, здесь есть кому с ним побыть.
Тело Комбата дернулось, и он забился в конвульсиях.
Кровать подскакивала, Рублев рвался, пытаясь освободить привязанные руки и ноги. Пот высыпал на его небритом лице, глаза глубоко запали, они горели безумным огнем, были пустыми, как высохшие колодцы.
– Дозу! Дозу! Дозу! – выкрикивал Комбат, кровь текла из уголков рта.
– Полковник, скажи, пусть что-нибудь сделают, пусть дадут!
– Нет, Андрюха, погоди. Идем поговорим.
– Что с ним? Что они с ним сделали?
– Не знаю, не знаю, Андрей. Профессор говорит, что его недели две держали на одних наркотиках и превратили в то, что ты видел. Героин кололи.
– А почему его не убили?
Бахрушин пожал плечами, вытащил из кармана носовой платок и принялся протирать вначале стекла очков, а затем вспотевшее лицо и ладони.
