Мама зашлась звонким, серебристым смехом.
– Я-то музыку хоть умею читать, – сказала мама, – и не нуждаюсь в том, чтоб мне ее разобъясняли ноту за нотой!
Молчание было зловещим. Мистер Клеймор повернулся на пятках и медленно проследовал в глубь сцены налево, пока, оказавшись в углу, чуть не проткнул носом рисованный задник. Я в тоске разглядывал мою швабру. Имоджен все сидела, все улыбалась какой-то своей тайне вечной улыбкой сивиллы. И длилось молчание.
Вдруг мама бросилась к пианино, отпахнула крышку, громыхнула по клавишам. Даже в таком тусклом свете я видел, что она вся трясется, как мистер Клеймор.
– Пошли, Оливер!
– Куда?
– Домой, конечно. Куда же еще? В зоопарк?
Мистер де Трейси вышел на середину сцены. Он обнимал нас всех, от маминой прыгающей брошки до кудряшек на затылке мистера Клеймора, – улыбкой и жестом бесконечной нежности и сочувствия. Но он ни слова не успел сказать, а мистер Клеймор уже пел рисованному заднику:
– Больше никогда! Нет! В жизни! Клянусь, никогда-никогда!
Мама бухнула крышку на клавиши.
– И я вам клянусь, мистер Клеймор, – никогда! Ни за что! Идем, Оливер!
Мистер де Трейси качал головой, улыбаясь нежно.
– Артисты – артисты до мозга костей! Мм? Ну, ну же, ребятки! Имоджен, дражайшая! Мм? Как часто я видел такое! Перенапряжение, малая искра и – мм?
Мама стояла, обеими руками вцепившись в пюпитр, искоса глядя на сцену.
Мистер Клеймор пел:
– Никогда! О, никогда-никогда!
– Послушай, мама, может, хватит?
– Имоджен, дражайшая...
– Я хочу есть, Норман. Ну пожа-а-алуйста, милый!
– Артисты до мозга костей...
Опять была долгая пауза. Мама вдруг расхохоталась, иначе, тоном ниже, и снова смолкла, глядя на пианино.
– Ну, мама, пусть называет меня хоть теткой Чарлея
[17]
, если ему от этого легче!
Мистер де Трейси расхохотался раскатисто, обеими руками и веселым лицом призывая нас всех присоединиться.
– Придется мне еще раз вас всех приструнить. Мм? Я настаиваю! Кто у нас режиссер? Мм? Сударыня? Оливер? Имоджен, дражайшая, очаровательная? Норман, старый воитель? Вы не можете вынести все – все! – на этих широких плечах!
Пауза была уже короче. Мистер Клеймор слегка отвернулся от задника и проговорил, задыхаясь:
– Капитан. Я назову его «капитан». «Оставьте нас, капитан». Так я скажу.
Мистер де Трейси обернул меченые шары к залу и послал туда улыбку.
– Мм?
– Мне это совершенно безразлично, мистер де Трейси. Я ограничиваюсь пределами музыки. Поступайте как знаете. Больше я ни слова не скажу.
Мистер Клеймор повернулся на пятках, сжал кулаки, открыл рот. И закрыл. Стоял и смотрел. Мистер де Трейси продолжал улыбаться, ласково, нежно.
– Чудно! Великолепно! Договорились! А теперь – немножечко выпьем! Норман? Оливер? Дамы?
– Благодарю вас, мистер де Трейси. Но я до таких ме-ест не охотница...
Пристраивая швабру к двери приемной мэра и предвкушая стаканчик пивка или сидра, я услышал мамино звонкое, непререкаемое:
– ... как и мой сын!
* * *
После обеда я взял свой костюм цыгана и свой бифитерский камзол с лосинами у мистера Клеймора. Принес домой и примерил. И то и другое было маловато. Хотя мистер Клеймор ростом был примерно с меня, камзол зверски жал в груди, зато, правда, был так широк в талии, что маме пришлось его присборить, чтоб как-то приладить на меня. Костюм же цыгана был сооружен для кого-то вдвое меня короче, а тоньше прямо-таки вчетверо. По этой причине нечто вроде малиновой атласной жилетки лишь кое-как прикрывало мне спину, и единственное, что оказалось впору, был красный вязаный колпак, который мог растягиваться по мере потребности. Он был обшит золочеными бусинами, и треньканье их при каждом повороте моей головы было погромче, пожалуй, думал я не без горечи, чем пение мистера Клеймора и моя придушенная скрипка. Но мама сказала, что все это мне безумно идет. Покончив с примеркой, я пошел в гараж за алебардой. Генри был там, но в офисе, облаченный в костюм.
– Привет, Генри. Сделал алебарду?
Генри повернулся от конторки.
– Ведь как, мастер Оливер. Суббота, время после обеда. Не все всю дорогу отдыхают, верно? Нет?
– А-а...
– Ладно. Сейчас глянем. Минутку.
Он выбрал из связки ключ, слез с высокого табурета и прошел бетонированной площадкой. В главном строении открыл деревянную дверь и ввел меня внутрь. Моя алебарда лежала на скамье, подпертая двумя деревянными чурками.
– Мама родная. Надо же, вот ведь уродский инструмент! И зачем такое?
– Я отдаю ею честь мистеру Клеймору.
Генри ничего не сказал, и мы, стоя рядом, разглядывали алебарду.
Клинок из листового железа, выкрашенного под серебро. Потом кисточки, кисточки, потом выкрашенная красной краской деревянная рукоять. Я протянул руку.
– Осторожно, ххоссподи! Не подсохло! Когда представление? В полвосьмого вроде?
– Что же мне делать? У тебя будет открыто, нет?
– Только для заправки. Мы ее где-нибудь оставим, а вы потом заберете. Несите ту чурку, а эту – я.
С величайшими предосторожностями мы вытащили алебарду на волю и проследовали с нею к открытому гаражу, не содержавшему ничего, кроме малолитражки мисс Долиш. И пристроили ее на бетоне у стенки.
– Вот, – сказал Генри. – До последней минуты ее оставляйте, мастер Оливер.
– Она мне раньше десяти и не понадобится. Ну, до полдесятого. Это для последней сцены, понимаешь?
– Подсохнет. Обещать, конечно, ничего не обещаю. Но так думаю – подсохнет. Брюки у вас не в краске?
– Нет. По-моему, нет.
– Ххоссподи. Эти, что ли, оксфордские брюки называются?
– Модные.
– Ботинки зато чистить не надо. Экономия труда, как-никак. Ладно, мастер Оливер. Значит, попозже-попозже ее заберете.
– Спасибо.
Я побежал домой и застал маму за созданием моей шляпы. Она все еще пребывала в состоянии сдерживаемого восторга. Скандал с мистером Клеймором его только, как ни странно, усугубил.
– Поди-ка сюда, детка. Примерь. Шляпа блином сидела у меня на макушке.
– Отцовская голова, – сказала счастливая мама. – Ленту вынуть придется.
– Где я переоденусь, мама?
– Здесь, конечно! Где же еще?
