Жена хочет обсудить результаты теста с Дженной. Прошло меньше недели с того дня, как дочь обрезала себе волосы. Но она выглядит оправившейся. Даже счастливой. Миллисент беспокоится, как бы ни случился рецидив. Во что он может вылиться, я без понятия. Я вообще склонен думать, что Дженна не страдает паранойей. Она просто перестраховалась. Кому захочется быть похищенной психопатом/ сталкером/ социопатом/ душевнобольным человеком/ серийным убийцей? Уж точно не моей дочери.
Пока мы сидим в машине, Миллисент описывает свой план – как нам следует вести себя с дочерью. Мы не должны ее огорчать, но и игнорировать новости тоже не должны. Нам не следует кричать на Дженну или ругать ее, но мы не можем быть ей друзьями. Мы должны обсуждать с ней любые вопросы, но не читать лекций и нотаций. Мы должны успокаивать ее, но не сюсюкаться, как с малым ребенком. Миллисент все время повторяет слово «мы», как будто это наш план, а не сугубо ее.
– Как она? – спрашиваю я.
– Сейчас вроде бы нормально. Но и на прошлой неделе все вроде было нормально, а потом она взяла и отрезала…
– Я не о Дженне.
Миллисент вскидывает в замешательстве голову. В глазах проскальзывает раздражение. Но через миг они снова излучают спокойствие.
– Мы говорим о Дженне, – уходит от вопроса жена.
– Она еще жива? – проявляю я настойчивость.
– Да.
Мне хочется забрать свой вопрос назад. Мне хочется сказать что-нибудь, от чего Миллисент засмеется, мой адреналин подскочит, и нам обоим станет хорошо.
Но мне ничего не приходит на ум.
Мы смотрим друг на друга; глаза Миллисент настолько темны, что походят на черные дыры. Я не свожу с нее взгляда до тех пор, пока не сознаю: я должен либо перестать буравить жену глазами, либо спросить у нее, где Наоми.
Я отвожу глаза.
Миллисент выдыхает.
Я захожу вслед за ней в дом. В общей комнате мы присаживаемся на диван, на котором Дженна и Рори смотрят телевизор. Рори первым замечает, что мы смотрим на них, а не на экран. И уходит к себе.
«Все идет хорошо», – думаю я. Дженна слушает, кивает и улыбается. Когда Миллисент спрашивает дочь, есть ли у нее какие-нибудь вопросы, Дженна мотает головой. Когда я справляюсь у нее о самочувствии, она отвечает:
– Все нормально.
– Ты все еще боишься? – уточняет Миллисент.
Дженна встает и проводит руками по своим коротким волосам:
– Нет.
– Оуэн не причинит тебе вреда.
– Я знаю.
Раздраженный тон убеждает. Она выглядит нормально и говорит, как обычно. Только стрижка теперь короткая.
* * *
Позднее мы с Миллисент встречаемся в нашей комнате. Миллисент готовится к новому дню – фланирует между спальней и уборной, убирая одни вещи и доставая другие. Моя жена всегда все проверяет перед сном – чтобы утром было легче собираться. Суетливая беготня и метание не про нее. Как и опоздания.
Я наблюдаю за женой. Ее рыжие волосы распущены, беспорядочно колышутся, и Миллисент постоянно приглаживает их рукой. На ней термобелье из узелковой пряжи и полосатые носочки. Ее старомодные ночные наряды совершенно не соответствуют ни ее облику, ни ее характеру. Я не раз говорил ей, что они дурацкие. Но сегодня вечером я этого не говорю. Вместо этого я спускаюсь в холл и проверяю Дженну.
Она спит, угнездившись между оранжевыми простынями под белым ватным стеганым одеялом. Лицо дочери спокойное, даже безмятежное. Испуга на нем нет.
Я возвращаюсь в нашу комнату. Миллисент уже в постели, и я ложусь рядом с ней. Жена косится на меня. И мне кажется, что она собирается вернуться к нашему разговору в гараже. Но вместо этого Миллисент выключает свет. Как будто этот разговор ничего не значил.
Я дожидаюсь, когда ее дыхание замедлится, встаю и снова наведываюсь к Дженне.
Встав во второй раз, я уже больше не ложусь. За ночь я еще трижды проверяю сон дочери. А в перерывах смотрю телевизор. Около двух часов ночи, за просмотром старого фильма, меня смаривает сон. А пробудившись, я вижу перед собой лицо Оуэна. По телевизору показывают документальный фильм об этом убийце.
Некоторые фильмы об Оуэне кишат подробностями его преступлений. До сих пор у меня получалось их избегать. Точно так же, как я избегал читать в публикациях о том, что Оуэн делал со своими жертвами. На этот раз мне это не удается. Потому что я просыпаюсь не в то время. Сразу после того, как я вижу в телевизоре лицо Оуэна, кадр сменяется. На экране появляется комната, в которой он держал одну из своих жертв.
Этот фильм предназначался для суда над Оуэном, который так и не состоялся. Он был снят пятнадцать лет назад ручной камерой, и по пляшущим кадрам можно понять, как сильно тряслись руки у оператора. Оуэн переделал заброшенную автобусную остановку для отдыха пассажиров. Он снес перегородку между комнатами отдыха для мужчин и женщин. Выложенные кафелем полы, похоже, были когда-то белого цвета. Теперь они зеленовато-коричневые. От былой обстановки остались один туалет, раковина, матрас и стол. По стенам вверх и вниз тянутся трубы; они выходят из земли, бегут по потолку и спускаются вниз с другой стороны, вонзаясь в бетонный пол. Их размер идеально подходит для наручников. И пара их до сих пор прикреплена к одной из труб.
Видеокамера судорожно дергается и фокусируется на полу. И я различаю на нем капельки крови. Красные пятнышки повсюду, как будто кто-то потряс над полом кистью, смоченной в красной краске. Камера движется по полу в угол помещения. Там крови уже больше. Ею замазан весь низ стены. Как будто та, кому она принадлежала, стояла на коленях или в согнутом положении.
Ракурс снова меняется. Теперь в кадре матрас. Я представляю, что на нем лежит Наоми. И переключаю канал.
36
Проходит два дня прежде, чем я слышу о Тристе. Мне о ней говорит Миллисент.
Субботний вечер. Рори наверху, Дженна осталась ночевать в доме своей подружки. Раз они не могут меня видеть, я плюхаюсь на диван и задираю ноги на стол. Делать это в нашем доме запрещено – и мне, и детям. Но, когда Миллисент присаживается рядом со мной, она меня не попрекает.
И это заставляет меня мгновенно убрать со стола свои ноги. Уж слишком странная реакция жены.
– Что-то не так? – спрашиваю я.
Миллисент кладет свою руку мне на руку. И меня охватывает уже беспокойство. Даже паника.
– Миллисент, не молчи…
– Триста, – коротко бросает она.
– Что Триста?
– Мне позвонила ее сестра. Энди слишком потрясен и подавлен, чтобы с кем-нибудь разговаривать.
– Ее сестра? Зачем ей тебе зво…
– Триста совершила суицид.
Я трясу головой, как будто глаза ничего не видят. Как будто уши не услышали только что сказанных слов: Триста покончила жизнь самоубийством.
