– Для чего?
Бен не отвечал, слегка наклонив голову набок, словно чего-то дожидаясь. Может, он все же пострадал. Может, ударился головой, потому что явно вел себя очень странно.
– Бен? Слишком хорошая возможность для чего? – повторила я.
На городской площади в отдалении четко прозвучал и поплыл под холодным ночным небом первый удар часов, знаменуя рождественское утро. Это был сигнал, которого очевидно дожидался Бен.
– Если это Рождество должно стать для меня незабываемым, я хочу, чтобы оно началось правильно.
А потом его губы уже ничего не произносили. Они припали к моим, и у них был вкус вина, снега и холода и удивительным образом – возвращения домой. Поцелуй продолжался гораздо дольше, чем били часы, и оба мы немного запыхались, когда наконец оторвались друг от друга.
– Я сказал себе, что не сделаю это вот так, что это слишком скоро и что нам не нужно в жизни это осложнение, – признался он в темноте.
– Ты все это сказал себе?
– Да.
Интересно, понимал он по моему голосу, что я улыбаюсь.
– И что же случилось?
Он крепче обнял меня, опять привлекая к себе.
– Еще я сказал себе, что я идиот, если упускаю этот шанс.
А потом он снова меня поцеловал. И тогда я наконец узнала ответ на вопрос, который молча задавала себе. Это был момент, когда я поняла, что впервые в жизни влюбляюсь.
Когда на следующее утро мы сидели вокруг елки, я пристально смотрела на Бена, пытаясь понять по его лицу, провел ли он несоразмерное количество времени, снова и снова переживая те минуты в снегу? Глаза Бена казались яркими и ясными, и невзирая на ночь на нашем совсем древнем раскладном диване, выглядел он вполне отдохнувшим. Я улыбнулась ему поверх обязательного бокала хереса, чувствуя, как румянец заливает щеки, когда ответная улыбка Бена сказала, как убедила я себя, гораздо больше, чем просто «доброе утро».
Когда я спустилась вниз, дом благоухал жарившейся индейкой, а хор Королевского колледжа послушно исполнял свой репертуар, звучавший через колонки в гостиной. Ароматы и звуки этого времени года были очень знакомыми, но внутри я чувствовала себя новой и другой. Я увидела это на своем лице, когда быстро подкрашивала ресницы и наносила блеск на губы; губы, на которых, клянусь, я все еще чувствовала его вкус. Надо было поставить будильник, сказала я себе, открывая дверь в гостиную и видя там Бена, увлеченно беседующего с моими родителями, потому что теперь я упустила возможность поговорить с ним до того, как ритуалы дня закружат нас на американских горках разных мероприятий. Но если бы нам выдалась минутка наедине, что я ему сказала бы? Было ли произошедшее минувшей ночью мгновенным романтическим порывом или это значило нечто большее? В тридцать один год я должна была иметь достаточно опыта, чтобы знать ответы на эти вопросы, но я просто не имела никакого понятия.
– Веселого Рождества! – приветствовал меня Бен, встал и поцеловал в щеку абсолютно приличным поцелуем «двоюродной бабушки». Маленький огонек, мерцавший в моем сердце, погас, но тут же ожил, когда пальцы Бена коснулись моей ладони и помедлили, прежде чем он вернулся на свое место. Прикосновение было легким и мимолетным, но сказало мне обо всем, что я хотела услышать.
– Было время, когда ты никогда не опаздывала рождественским утром, – объявил отец. – Вы со Скоттом обычно…
Он умолк, как актер, который только что забыл слова перед полным залом, и секунду или две неловко откашливался.
Мама улыбалась слишком лучезарно, слишком широко, я видела, что ее взгляд бессознательно возвращается к единственному свертку, почти спрятанному позади елки. Мне не требовалось читать ярлычок на серебристой фольге, чтобы понять, кому предназначался этот подарок.
– Итак, подарки! – весело провозгласила я, до жути напоминая ведущую детской телевизионной программы. – Займемся?
Я люблю Рождество. Я люблю все его традиции. Как семья, мы придерживались всех ритуалов прошлого, ничего не меняя, страшась опустить даже один крохотный элемент, чтобы не потускнело еще одно воспоминание о Скотте. Но в этом году мы стояли на новой земле, переписывая настоящее и, возможно, даже глядя вперед, а не назад. И все благодаря Бену. Я подняла взгляд и на один скоротечный миг представила, как Скотт наблюдает за нами, прислонившись к стене в той старой, знакомой позе – согнув одну ногу и упершись ботинком в стену, оклеенную обоями с цветочным узором. Только на сей раз его ботинок не оставит следа. Он был бы немногим старше, чем Бен сейчас, если бы авария не отняла его у нас, но Скотту из моих воспоминаний, с легкой улыбкой наблюдавшему за нами из другого угла гостиной, было семнадцать, и глаза его озорно блестели. Он не старел, не менялся; смерть сделала его бессмертным. Я моргнула, и он исчез.
– А это для вас и Теда, – объявил Бен, доставая из стоявшего рядом пакета большой плоский подарок.
– О, Бен, вы не должны были, – сказала мама, точно зная, что она должна сказать.
Затем она развязала ленточку достала из блестящей красной бумаги подарок и не нашла вообще никаких слов. Честно говоря, я тоже. Прежде всего, я понятия не имела, когда была сделана эта фотография в серебряной рамке.
– Как хорошо ты получилась на этом снимке, – заявила мама. – Когда его сделали, Софи?
Я озадаченно пожала плечами.
– Даже не представляю. Бен?
Я перебросила вопрос мужчине, который тайком меня сфотографировал, и не знала, считать это тревожным знаком, вроде преследования, или просто милым жестом.
Ответ Бена прозвучал спокойно и правдоподобно, и внезапно я вспомнила точный день, когда была сделана эта фотография. Зимнее солнце пробивалось сквозь тропические растения в его саду, и я, думая, что одна в доме, вышла туда и гуляла среди тенистых ветвей, выныривая в лучи солнца, которые освещали мое поднятое лицо, как прожектор. Этот-то момент Бен и зафиксировал своей камерой.
– На самом деле я снимал кое-какие деревья для Тома… моего садовника, – пояснил он. – Поэтому этот снимок стал неожиданным бонусом. – Он с улыбкой посмотрел на моих родителей. – Я сразу понял, что вы тоже захотите иметь его.
Тоже? Это значит, что он сделал отпечаток и для себя? Зачем? И даже более впечатляюще – что я чувствую по этому поводу?
– Я найду для нее особое место, – пообещала мама, уже снова заворачивая фотографию в рамке в подарочную бумагу.
Я увидела, как в уголках рта Бена напряглись желваки, и направила ему телепатическое сообщение. Все нормально. Ничего не говори. Пусть будет как будет. Но получилось так, что Бену и не пришлось ничего говорить. Мой отец молча встал со стула и забрал у матери фото в тяжелой серебряной раме. Со спокойной решимостью он убрал с середины каминной полки две фотографии Скотта и поставил на их место мою. Отступил и кивнул.
– Вот ее место, – сказал он странно хриплым голосом.
