Тень ивы на земле, в которой я упокоюсь, будет легкой, невесомой.
В апреле я маленькой кисточкой рассаживаю личинок божьих коровок на розовых кустах и могилах, по одной на каждый листок. Весной мое кладбище обновляется, меняет цвет, а я словно бы выстраиваю лестницы между небом и землей. Я не верю ни в призраков, ни в привидения, только в божьих коровок – они уничтожают тлю.
Если эта яркая букашка приземляется на мою ладонь, я чувствую: чья-то душа подает знак. В детстве я воображала, что это мой умерший отец, что мать бросила меня, потеряв его. Все люди свободны, когда мечтают, и я представляла отца похожим на Роберта Конрада, героя «Дикого дикого Запада»
[37]: красивым, могущественным, нежным и обожающим свою дочку. Небесным защитником.
Я придумала себе ангела-хранителя, который почему-то «опоздал на работу» в день моего рождения. А потом повзрослела. И поняла, что «договор на обслуживание» с крылатым стражем был краткосрочным, что он будет частенько сваливать работу на Национальное агентство занятости и, как поет Жак Брель
[38], «напиваться каждую ночь дешевым вином». Мой отец «Роберт Конрад» постарел некрасиво.
Операция «Божья коровка» растягивается на десять дней как минимум, да и то, если ничем другим не заниматься. Не отвлекаться на похороны. Рассаживая клопиков по розовым кустам, я чувствую, что распахиваю двери солнцу, впускаю его на мое кладбище. Выдаю пропуск светилу. Но люди в апреле все равно умирают, а их близкие приходят на могилы и нуждаются в моей помощи.
Я снова его не услышала. Он у меня за спиной. Жюльен Сёль стоит, замерев, и наблюдает за мной. Интересно, давно он здесь? Комиссар прижимает к груди урну с прахом. Его глаза сверкают, как заиндевевший черный мрамор в солнечную погоду. Я лишилась голоса… Не могу улыбнуться, но сердце отчаянно стучит, как малыш в запертую дверь любимой кондитерской.
– Я вернулся рассказать, почему мама захотела лежать рядом с Габриэлем Прюданом.
– Мне не привыкать к исчезающим мужчинам… – Ничего умнее я не придумала. – Проводить вас к его могиле?
Я аккуратно кладу кисточку на плиту с именами членов семьи Монфор и отправляюсь к мэтру Прюдану.
Жюльен идет следом и говорит извиняющимся тоном:
– Я полный кретин по части ориентирования на местности, а уж на кладбище…
Мы молча шагаем к аллее № 19, а когда оказываемся на месте, комиссар Сёль ставит урну на могилу, начинает двигать ее туда-сюда, как последний элемент пазла, и в конце концов прислоняет к стеле.
– Мама предпочитала тень свету…
– Хотите прочесть речь, которую написали? Я могу оставить вас одного…
– Не стоит. Мы поступим иначе: когда все посетители уйдут, вы произнесете мое… сочинение. У вас наверняка получится лучше.
На урне золотыми буквами по темно-зеленому фону написано: «Ирен Файоль (1941–2016)». Жюльен на минуту задумывается. Я терпеливо жду продолжения.
– Никогда не умел просить… Забыл о цветах. Вы мне поможете?
– Да.
Жюльен выбирает светло-желтые нарциссы в горшке и говорит, что хочет купить табличку в магазине похоронных принадлежностей братьев Луччини.
– Съездим вместе?
Я сразу соглашаюсь – никогда там не была, хотя вот уже двадцать лет объясняю другим, как туда попасть.
Мы садимся в машину. Салон пропах сигаретным дымом. Комиссар молча поворачивает ключ в замке зажигания, вставляет диск в плеер, и нас оглушает голос Алена Башунга
[39]: он орет «Эльзасский блюз». Ффу, напугал! Жюльен делает тише, и мы хохочем, как два безбашенных подростка. Впервые эта потрясающе красивая и жутко печальная песня так подействовала на слушателей.
Останавливаемся у магазина Луччини, зажатого между моргом и «Фениксом», единственным китайским рестораном Брансьон-ан-Шалона. Ни о чем другом жители городка не шутят чаще, что не мешает им каждый день после полудня набиваться в зал.
В витрине выставлены таблички и искусственные цветы. Терпеть их не могу! Пластмассовая роза подобна ночнику, который возомнил себя солнцем. В зале выставлены гробы – выбирай по цвету, как паркет в магазине стройматериалов. Самые дорогие, из ценных пород дерева, – первый сорт. Из мягкой древесины – второй, а из крепкой, но простые, фанерованные, – третий. Я всегда надеялась, что мера любви к живому человеку не измеряется качеством материала, из которой сделана домовина.
Почти на всех табличках написана стандартная фраза-образец: «Птичка-завирушка, если летаешь вокруг этой могилы, спой ему самую красивую из твоих песен…» Пьер Луччини консультирует Жюльена, и тот останавливается на лаконичном «Моей матери», латунными буквами на черном фоне. Он решил обойтись без стихов и эпитафий.
Пьер удивлен моим приходом и не знает, что сказать: он много лет, по нескольку раз в неделю, бывает у меня в доме, для него немыслимо – быть на кладбище и не зайти хотя бы поздороваться.
О Пьере я знаю почти все: в каких мешочках он хранит свои стеклянные шарики, как звали его первую любовь, имя мадам Луччини, болезни детей, тоску по умершему отцу и даже названия средств от облысения, – а в магазине, среди табличек и мертвых цветков, чувствую себя чужой.
Комиссар расплачивается, и мы уходим.
На обратном пути Жюльен приглашает меня поужинать и выслушать историю его матери и Габриэля Прюдана.
Он хочет выразить мне свою благодарность и заслужить прощение за «самодеятельность» – не стоило без разрешения искать Филиппа Туссена.
– Я согласна, но поужинаем у меня. Нам никто не помешает, мяса не обещаю, но будет вкусно.
– Хорошо, – отвечает Жюльен, – встретимся в восемь вечера, а сейчас я заскочу к мадам Бреан и предупрежу, что буду ночевать.
33
Знаешь, со временем все проходит, забываешь о страстях, не помнишь, как звучал голос, тихо просивший: не возвращайся поздно и, главное, не простудись.
Ирен Файоль и Габриэль Прюдан встретились в Экс-ан-Провансе в 1981 году. Ей было сорок, ему – пятьдесят лет. Он защищал заключенного, который помог сбежать сокамернику. Ирен пришла на заседание суда по просьбе своей служащей (и подруги) Надии Рамирес, жены подсудимого. «Мы не выбираем тех, в кого влюбляемся, – сказала она Ирен, закончив подкрашивать корни и приступая к укладке. – Это было бы слишком просто».
