Я наконец заснула и увидела сон-воспоминание. Первого сентября я вела Леонину в школу. Мы шли по коридорам, держась за руки, потом она незаметно выдернула ладошку, сказав: «Я уже большая…»
Я пробудилась, крича во весь голос:
– Я ее знаю! Я ее уже видела!
Филипп Туссен зажег свет.
– Что такое? Кого ты видела?
Он тер глаза и смотрел на меня, как на одержимую.
– Я ее знаю! Она работала в школе. Не в классе Леонины, а в соседнем.
– Не понимаю…
– После кладбища я заехала к Женевьеве Маньян.
Филипп Туссен переменился в лице.
– Что?!!
Я опустила глаза.
– Мне нужно понять. Разобраться. А для этого – встретиться с людьми, которые той ночью были в замке Нотр-Дам-де-Пре.
Он встал, обошел кровать, схватил меня за воротник рубашки, дернул так, что я едва не задохнулась, и заорал:
– Ты начинаешь меня утомлять! Если не уймешься, я сдам тебя в психушку! Слышишь меня? Ты больше НИКОГДА туда не сунешься!
С годами Филипп погрузил меня в одиночество, бездонное, как колодец. Я могла бы найти себе замену, «временную жену», чтобы она отвечала за шлагбаум, ходила за покупками, готовила еду, стирала, спала на левой стороне кровати, и он ничего бы не заметил, не почувствовал.
Но он никогда мне не угрожал и не бил. Сделав это теперь, он вернул меня мне. Я начала становиться собой.
* * *
Следующим утром я пошла к Стефани, чтобы вернуть ключи от машины. По понедельникам «Казино» не работает. Она жила одна на втором этаже дома на Гран-Рю.
Подруга впустила меня и подала кофе в стакане на ножке. На ней была длинная футболка с портретом Клаудии Шиффер, она улыбнулась и пояснила: «У меня сегодня хозяйственный день!» Ее круглое краснощекое лицо, обрамленное белобрысыми волосами, выглядело очень забавно над изображением топ-модели, но я растрогалась до слез.
– Я залила полный бак.
– Спасибо, дорогая.
– Погода будет хорошая.
– Надеюсь.
– Вкусный кофе… Мой муж не хочет, чтобы я ездила в Брансьон, на кладбище.
– Да ну, что ты такое говоришь? Как же так? Там ведь твоя дочка лежит.
– Вот именно. В любом случае спасибо тебе за все.
– Да не за что, милая, я всегда рада помочь.
– Есть за что, Стефани, конечно, есть.
Я обняла Стефани. Она стояла не шевелясь, боялась спугнуть меня, как будто никто никогда не проявлял к ней таких теплых чувств. Ее глаза и рот округлились больше обычного, превратились в три летающих блюдца. Стефани навсегда останется загадкой, инопланетянкой из «Казино». Я ушла, а она так и осталась стоять посреди гостиной с опущенными руками.
Я брела по Гран-Рю к начальной школе. Как поется в песне «В сторону Свана», проделывала путь в обратную сторону. Тот, которым мы каждое утро ходили с Лео. В ее ранце коробка с завтраком занимала больше места, чем учебники и тетради. Я давала ей с собой гору еды, чтобы было все, чего только душа пожелает. Проклятое наследие сиротского детства! Помню, как мы ездили классом на экскурсию, у других детей в рюкзаках лежали чипсы, шоколадки, сэндвичи с деревенским хлебом, конфеты и газировка, а у меня – обычная еда в пластиковым пакете. «Сиротки довольствуются малым». Меня печалило, что я не могу поделиться, угостить кого-нибудь своим скудным «сухим пайком», поэтому Леонина всегда получала пантагрюэлевские запасы.
Я вошла под крытую галерею и на мгновение замерла, не в силах сделать следующий шаг. Не из-за детей, нет, виной тому были запахи – из буфета, примыкающего к школе строения, шумных коридоров. Был обеденный час. В это время я приходила за Леониной, и она говорила: «Видишь, мамочка, в буфете невкусно пахнет, хорошо, что мы идем домой».
По шкале боли (если таковая существует), войти в школу дочери оказалось труднее, чем на кладбище. В Брансьоне моя мертвая дочка пребывает среди других мертвых, а здесь она – мертвая среди живых.
Бывших одноклассников Леонины в школе уже не было, они теперь учились в коллеже. Я бы не вынесла встречи, узнавания лиц, но не личностей. Те же силуэты плюс опция «жизнь». Ноги, как у кузнечика, лица, утратившие кукольность черт, брекеты, кроссовки огромного размера.
Я шла по коридорам и думала: «Будь Леонина жива, она бы не захотела идти в класс за руку со мной». Одна мамаша сказала мне, что с каждым классом учебы в коллеже ребенок все больше отдаляется от родителей. Да, конечно, но, отправив дочь в летний лагерь, можно потерять сразу все и навсегда.
В первом классе Леонина называла свою учительницу «мадемуазель Клер». Когда милейшая Клер Бертье, проверявшая тетради, подняла голову и увидела в дверях меня, она побледнела. Мы не виделись – ни разу – после смерти Леонины. Клер стало не по себе. Она бы и в мышиную нору забилась, если бы сумела пролезть.
Смерть ребенка обременяет взрослых, старших, посторонних, соседей, торговцев. Они отводят взгляд, избегают вас, переходят на другую сторону улицы. Когда умирает ребенок, для многих его родители тоже «исчезают».
Мы обменялись церемонным «Добрый день!», и я не оставила ей возможности сказать что-нибудь еще, достав фотографию Женевьевы Маньян, ту, где она в смешной шляпке.
– Вы ее знаете?
Удивленная моим вопросом, учительница нахмурилась, взглянула на снимок и ответила, что никогда не видела эту женщину. Я не отступилась:
– Думаю, она здесь работала.
– Здесь? В этой школе?
– Да, в соседнем классе.
Клер Бертье опустила свои чудесные зеленые глаза на фотографию и долго рассматривала лицо Женевьевы Маньян.
– Кажется, теперь я вспомнила… Она была в классе мадам Пьоле, начала работать в середине года, но довольно скоро уволилась. Занималась самыми маленькими.
– Спасибо.
– Зачем вы показали мне снимок? Ищете эту женщину?
– Нет, я знаю, где она живет.
Клер улыбнулась. Так улыбаются сумасшедшим, больным, вдовам, сиротам, алкоголичкам, неграмотным и матерям-потерявшим-своих-детей.
– До свидания, спасибо.
59
Точную высоту дерева можно определить только после его падения.
Я убрала дневник Ирен Файоль в ящик прикроватной тумбочки и время от времени читаю избранные места о себе, но не в хронологическом порядке. В 2008–2015-м она приезжала на мое кладбище, чтобы побыть с Габриэлем. В этот период Ирен делала записи о погоде, любимом человеке, соседних могилах, цветочных горшках и… обо мне.
Жюльен заложил страницы о «даме с кладбища» цветными бумажками, как будто украсил цветами посвященные мне строчки. Я сразу вспомнила рассказ Стефана Цвейга «Письмо незнакомки».
