Погода была хорошая, и я отправилась поработать в саду, а Дельфина и Седрик сели в беседке и еще два часа разговаривали и смеялись.
Дельфину заворожила красота моего огорода и деревьев. Седрик устроил ей экскурсию – совсем как гордый собственник, как будто это его Бог, чей дом находится поблизости, помог вырастить все эти маленькие чудеса.
Занимаясь баклажанами, я слушала песню. Те, кто провожал Пьера Жоржа, вышли на площадь и устроились под деревьями.
Даже Дельфина и Седрик замолчали, так хороша была мелодия.
Нет, я больше не хочу хвалить себя
И страстно жаждать отклика на мое «люблю тебя».
Нет, у меня больше нет сил надрывать сердце,
Подражая играм, которые я знаю наизусть…
Ты сегодня являешь мне лучшее из зрелищ.
Ты так прекрасна, что могла бы помешать мне…
Но я больше не прозреваю тайну
И боюсь, что не сбудутся ни мои страхи, ни надежды,
Ведь, несмотря на запертую в душе мечту,
Мне не хватает мужества полюбить.
«Они поют для Пьера или для меня?»
В 18.30 все рассаживаются по машинам и уезжают в Париж. Я снова слышу ненавистный звук хлопающих дверей.
Мои трое мужчин поужинали со мной, на улице. Я сделала «быстрый» салат, пожарила картошку и яичницу-глазунью. Явились кошки, как будто решили послушать неинтересную, но радостную беседу странных двуногих. Ноно все время повторял: «Ну разве здесь не прекрасно, у нашей Виолетты?» Мы хором отвечали: «До ужаса прекрасно!» Элвис добавлял: Don’tleavemenow
[89].
Мы расстались в 21.30. В июне дни намного длиннее, чем весной, и я еще долго сидела на скамейке и слушала тишину. Весь тот воображаемый шум, который больше не произведет Леонина, и мелодию любви, известную мне одной.
Я думаю о Натане, который спал на заднем сиденье, когда мы в воскресенье утром втроем возвращались домой. Между нами выросла зеленая веточка, она держится за землю тремя тонкими корешками, которые так легко вырвать. Это начало детской любви, и ее очень просто погубить.
Гель в волосах Натана превратился в белые плашки, напоминающие снег. Жюльен сказал сыну, что в Марселе ему придется несколько раз вымыть голову, прежде чем возвращаться к матери. Натан скорчил рожицу, надеясь, что я вмешаюсь.
Они высадили меня на улице, перед дверью, и Жюльен уже повернул ключ зажигания, но Натан захотел поздороваться с животными. Флоранс и Май Уэй явились поприветствовать мальчика, и он долго, с упоением гладил их.
– Сколько у тебя котов, если честно? – спросил он.
– Сейчас одиннадцать.
Я перечисляю имена, и получается стихотворение Превера.
Натан хохочет. Он насыпает свежий корм в миску, разбрасывает старый птицам. Наливает всем воду. Жюльен успевает сходить на могилу Габриэля Прюдана и навестить урну матери, а когда возвращается, мальчик просит «побыть еще немножко, ну па-пааа!». А я готова умолять: «Останьтесь подольше!» – но не делаю этого.
Они съели полдник в моем саду и уехали. Я их проводила до машины, и Жюльен попытался поцеловать меня в губы. Я не позволила. Только не при Натане!
Он захотел сесть рядом с отцом, но Жюльен сказал: «Нет, вот исполнится тебе десять, тогда милости прошу!» Мальчик заворчал, поцеловал меня в щеку. «До свидания, Виолетта…»
Мне жутко хотелось плакать. Дверцы машины хлопнули, но я притворилась спокойной. Уезжают так уезжают. И слава богу. У меня дел по горло.
Я вернулась в дом и закрыла обе двери. Элиана проводила меня до комнаты и разлеглась в изножье кровати. Я открыла окна и впустила вечерний напоенный ароматами воздух. Протерла лицо розовой водой, села на кровать и достала из ящика дневник Ирен Файоль.
Я подумала, что она несколько лет общалась с внуком. Интересно, какой бабушкой она была? Как приняла рождение Натана, родившегося через год после смерти Габриэля?
Любовь Ирен и Габриэля напоминает мне игру «Виселица», в которой нужно угадывать слово. И я еще не нашла правильного определения.
Жюльен пришел ко мне не один. Он привел мать и Габриэля.
Интересно, чем закончатся наши встречи?
76
Семья не разрушается, она трансформируется.
Одна ее часть переходит на невидимую сторону.
Сентябрь 1996
Тем утром, пообещав Виолетте, что Женевьева Маньян не будет лежать на брансьонском кладбище, Филипп сначала поехал в Макон, но в последний момент все-таки отправился в Брон через Лион и в середине дня оказался у гаража Пелетье. Припарковался подальше, чтобы никто его не заметил. Гараж выглядел точно таким, каким он его помнил. Белые с желтым стены. Он не был здесь тринадцать лет, но и сейчас чувствовал запах моторных масел, который так любил.
Изменились только модели и очертания машин. Он несколько часов не снимал шлем. Ждал. Очень долго ждал, чтобы увидеть их.
Около семи вечера подъехал «Мерседес». Франсуаза была за рулем, Люк сидел рядом. Сердце Филиппа заколотилось, как у бешеного боксера, и едва не выскочило из горла. Задние огни машины давно исчезли, а Филипп все вспоминал лучшие моменты своей жизни с этой семьей. Моменты, когда он чувствовал себя любимым и защищенным. Никто ничего от него не ждал. Родители были далеко.
Филипп не последовал за «Мерседесом». Он всего лишь хотел их увидеть, убедиться, что они живы и никуда не делись.
Он поехал по дороге на Биш-о-Шай. Проклятое место, где жили Женевьева Маньян и Ален Фонтанель.
Филипп был в пути всю ночь, но совсем не устал, он обожал мчаться сквозь тьму, навстречу ветру, пыли и ночным бабочкам.
Скоро он оказался рядом с домом. В одной из комнат первого этажа горел свет. Филипп постучал в дверь, не задумавшись ни о времени, ни об обстоятельствах. Ален Фонтанель открыл сразу, не спросив кто. Он был прилично пьян, синяк от побоев Филиппа успел рассосаться за две недели.
– Женевьева повесилась, – с ходу сообщил он, – так что сегодня ты мордобоем не развлечешься.
У Филиппа подкосились ноги, к горлу подкатила рвота, и его едва не вывернуло. Как он мог так низко пасть?
Стоявший перед ним мужчина – негодяй, но и сам он изрядная скотина. Трахался с Маньян. Однажды вечером «одолжил» ее приятелю – без стыда и зазрения совести.
Филипп едва не потерял сознание, вспомнив свой позор, и тяжело привалился к косяку. Он понял, как страдала Женевьева по вине двух мерзавцев – Филиппа Туссена и Алена Фонтанеля. У него похолодела спина, заломило затылок, словно призрак несчастной женщины пронзил его длинным стилетом. Тьма потащила его, обрушившись на плечи, как дикий зверь.
Фонтанель криво усмехнулся и пошел в комнату, оставив входную дверь открытой. Филипп последовал за ним по темному коридору. Внутри пахло затхлостью, прогорклым маслом и пылью, как в доме престарелых, где не в чести проветривание и влажная уборка. Филипп вспомнил, что Виолетта проветривала даже зимой. Виолетта… Как же сильно ему хочется обнять ее, так сильно, как он никогда не делал! Зато старик с кладбища уж точно не отказывает себе в этом удовольствии.
