Я открываю красные ставни в домике Селии, смотрю на старый кухонный шкаф, стол и желтые стулья из неструганого дерева, коврик под раковиной, букетики сухой лаванды, кафельный пол, где многие плитки заменяли, не считаясь с «правильным» цветом, небесно-голубые панели на стенах и думаю… о Сезаре. Он запрещает Мариусу и Фанни целоваться, потому что она замужем за другим мужчиной, говорит: «Нет-нет, дети, не делайте этого, Панис – хороший человек, не выставляйте его на посмешище перед семейной мебелью».
Пляжный домик – хижину, как я его называю, – построил в 1919 году дед Селии по матери. Перед смертью он взял с нее слово никогда с ним не расставаться. Потому что он сто́ит всех дворцов мира!
Я приезжаю сюда двадцать четыре года. Каждое лето накануне встречи Селия заполняет холодильник и стелит чистое белье. Она покупает кофе и фильтры, лимоны, помидоры и персики, овечий сыр, жидкость для мытья посуды и «Кассис». Напрасно я умоляю ее не делать этого, говорю, что могу сама сходить в магазин, пытаюсь всучить ей деньги – она ничего не желает слышать и только повторяет: «Ты ничего обо мне не знала, когда приютила в своем доме!» Один раз я сделала попытку тайно оставить конверт с деньгами в ящике комода – и неделю спустя получила их назад по почте.
Распахнув окна и разложив вещи, я спускаюсь в бухту – пообщаться с местными рыбаками. Они рассказывают мне о море, жалуются, что рыбы становится все меньше, а местные забывают особый – сочный – южный говор. Они дарят мне морских ежей, каракатиц и засахаренные десерты, приготовленные их женами или матерями.
Селия встречала меня на перроне. Поезд опоздал на час, и от нее сильно пахло кофе. Мы не виделись год и обнялись, как самые близкие люди.
Она спросила:
– Ну, что нового, родная?
– Филипп Туссен умер. Потом ко мне приезжала Франсуаза Пелетье.
– Кто?
88
Я улыбаюсь там, где сейчас нахожусь, ибо моя жизнь была прекрасна и – главное – я любил.
Филипп Туссен не вернулся, а Саша остался у мадам Бреан.
В тот день, когда был открыт синий чемодан с подарками, я сказала Саше – еще не зная, что мужчина, с которым я делила жизнь, ни дня не разделяя ее, – был по сути своей гораздо лучше, чем казался.
Еще не зная, я сказала Саше, что тот, кто казался мне законченным эгоистом, кого я не слушала, в чью сторону больше не смотрела, тот, кто покинул меня, погрузил в бескрайнее одиночество, выглядел совсем другим человеком в тот день, когда я увидела его в маконском бистро со Сваном Летелье.
Еще не зная, я сказала Саше, что в тот вечер, вернувшись из Макона, Филипп Туссен признался, что пытается выяснить, как все случилось на самом деле. Что он допросил персонал замка и некоторых принуждал говорить. Что на суде внимательно слушал показания – и не поверил ни одному человеку. Что пока не нашел только Элоизу Пти.
Муж описывал встречу с Аленом Фонтанелем и остальными, и я держалась за его руку, потому что боялась упасть, хотя мы лежали на кровати. Я воображала слова и лица тех, кто последним видел мою дочь живой. Тех, кто не сумел позаботиться о Лео и ее улыбке. Тех, кто проявил небрежность.
Маленькие девочки остались одни, потому что воспитательница и повар курили травку и тешили плоть. Женевьева Маньян ушла к сестре, оставив подопечных без присмотра. Директриса – из тех, кто «заметает пыль под ковер», – умела одно: получать от родителей чеки.
Чтобы не развалиться на части, я сконцентрировалась на новом стиральном порошке с запахом ветра-пассата, которым накануне постирала простыни. Чтобы не скулить в супружеской постели, я все время представляла себе бочонок порошка, украшенный узором из розовых и белых цветов таитянской гардении. Они навели меня на воспоминание о платьицах Леонины, которые были похожи на волшебные ковры-самолеты. Я всю ночь вдыхала запах чистых простыней и слушала Филиппа Туссена. Он говорил со мной – по-настоящему – впервые в жизни.
Я снова погладила его по лицу, и мы занялись любовью – как в молодости, когда его родители сваливались нам на голову без предупреждения и заставали голыми в койке. А потом узнала. Узнала, что он спал с Женевьевой Маньян, когда мы жили в Мальгранж-сюр-Нанси, но уже успела впервые поверить мужу.
* * *
Филипп Туссен не вернулся, а Саша остался у мадам Бреан.
В 1998-м, выждав месяц, я отправилась в жандармерию, чтобы заявить об исчезновении мужа. Сделать это мне посоветовал господин мэр. Если бы не он, я бы и пальцем не пошевелила. Бригадир посмотрел на меня с искренним недоумением – зачем было так долго ждать, а потом все-таки заявить?
– Он часто уезжал.
Жандарм повел меня в соседний кабинет, чтобы заполнить формуляр, и предложил кофе, от которого я не решилась отказаться.
Я дала описание Филиппа. Офицер попросил принести его фотографию, но мы не снимались с момента переезда на кладбище. Последним по времени был снимок, сделанный в Мальгранж-сюр-Нанси. Тот, где он обнимает меня за талию и улыбается в объектив.
Бригадир спросил, какой марки был мотоцикл Филиппа, как он был одет, когда я видела его в последний раз.
– Джинсы, черные кожаные сапоги, черный бомбер, красная водолазка.
– Особые приметы? Татуировка? Родимое пятно? Родинки?
– Нет.
– Он взял с собой какие-то вещи, важные бумаги, документы, что позволяло бы предположить намерение отсутствовать продолжительное время?
– Его видеоигры и фотографии нашей дочери остались дома.
– Поведение или привычки вашего мужа изменились за последние недели?
– Нет.
Я не рассказала офицеру, что в тот последний раз Филипп Туссен собирался в Валанс, к Элоизе Пти. Он вышел на ее след – узнал, что она работает билетершей в кинотеатре, и связался с ней из дома. Она назначила встречу на четверг через неделю, в 14.00, у входа.
В тот день Элоиза Пти позвонила во второй половине дня. Я сняла трубку, подумав, что это из мэрии, из отдела регистрации смертей, хотят что-то выяснить о состоявшихся или планируемых похоронах, узнать фамилию, имя, дату рождения, номер аллеи.
Элоиза Пти представилась дрожащим голосом, и я не сразу разобрала, что она говорит, а когда поняла, в чем дело, у меня пересохло во рту и вспотели ладони.
– Что-то случилось?
– Я жду господина Туссена больше двух часов, но его все нет и нет!
Любой другой человек на моем месте обзвонил бы все больницы от Макона до Валанса, любой задал бы Элоизе Пти вопрос: «Где ты была, когда сгорела палата № 1? Дрыхла по соседству?» Но я просто сказала, что понимать тут нечего. Филипп Туссен всегда был и останется непредсказуемым человеком.
Бывшая воспитательница долго молчала, потом повесила трубку.
Я не сказала бригадиру, что через семь дней после гибели Филиппа Туссена, через семь дней после его несостоявшейся встречи с Элоизой Пти, на детскую могилу, в которой лежало то, что осталось от моей дочери, пришла молодая женщина. Она выглядела сильно потрясенной и, как многие другие посетители, захотела купить цветов и выпить чего-нибудь горячего. Я сразу узнала Люси Лендон. На цветной фотографии, которую я сохранила, у нее было молодое улыбающееся лицо. На пороге кухни стояла седая женщина с потухшим взглядом.
