Я сделала ей чай… с водкой. Парадокс – мне хотелось добавить в чашку крысиного яда, но поила горячительным, и она раскрылась.
У меня на левой ладони до сих пор видны шрамы от собственных ногтей. Я слушала Люси Лендон, изо всех сил сжимая кулак, чтобы она не заметила, не узнала, что из моей линии жизни течет кровь.
Люси сказала, что работала в замке Нотр-Дам-де-Пре.
– В том летнем лагере, где пять лет назад был пожар, может, слышали? Четырех девочек похоронили на вашем кладбище. Я с тех пор не сплю, все вижу огонь и все время мерзну.
Она не умолкала, а я все подливала. Мне было так страшно, что физической боли я не чувствовала. Напоследок она «одарила» меня еще одним откровением:
– У бедняжки Женевьевы Маньян была связь с отцом маленькой Леонины Туссен.
– Связь?
Во рту появился металлический вкус. Вкус крови. Я как будто глотнула расплавленной стали, но все-таки сумела повторить: «Связь?»
Больше я ничего не сказала. Она встала, собираясь уходить. Посмотрела на меня. Вытерла рукавом заплаканное лицо. Громко всхлипнула, и мне захотелось ее ударить.
– Да, с отцом Леонины Туссен. За год или два до этой драмы. Женевьева тогда работала в школе… Кажется, где-то рядом с Нанси.
Я не сказала бригадиру, что выкричала свою ненависть и боль в объятиях Саши, поняв, что Маньян убила четырех девочек, чтобы отомстить Филиппу. Нам. Нашей дочери.
Я не сказала, что Филипп Туссен расспрашивал персонал замка, где погибла наша дочь. И делал это после суда, потому что не поверил ни одному услышанному там слову. Он делал это, потому что хотел реабилитировать себя, искал не виновного, а доказательство своей невиновности.
Бригадир спросил, мог ли Филипп Туссен иметь любовницу.
– У него их было много.
– В каком смысле?
– У моего мужа всегда было много женщин.
Это был неловкий момент. Бригадир даже не сразу решился записать, что Филипп Туссен трахал все, что движется. Он покраснел и принес мне еще кофе. Пообещал позвонить, если появятся новости. В следующий раз я увидела этого человека, когда он хоронил на моем кладбище свою мать, Жозетту Ледюк, в девичестве Бертомье (1935–2007).
* * *
Узнав, что у Филиппа Туссена была интрижка с Женевьевой Маньян, я потеряла Леонину второй раз. Родители похитили ее у меня случайно, он отобрал намеренно. Несчастный случай стал убийством.
Я вела себя как вандал на руинах, вытаскивая из-под обломков воспоминания о том, как тысячи раз утром шла с дочерью в школу, как забирала ее после уроков и могла видеть Женевьеву в коридоре, у раздевалки, во дворе, под крытой галереей. Она могла обращаться ко мне, говорить «Здравствуйте», «До свидания, до завтра», «Хорошая погода», «Одевайте ее потеплее, чтобы не простудилась», «Она сегодня выглядит усталой», «Она забыла свою тетрадь о классной жизни, ту, что в синей обложке». На школьном празднике, между танцами и серпантинами, эта женщина наверняка обменивалась парой фраз с моим мужем. Они переглядывались, улыбались друг другу – молча, как сообщники, как любовники.
Я пыталась вычислить, сколько времени они общались, когда и где встречались, почему она выместила обиду на детях, как должен был обращаться с ней Филипп Туссен, чтобы она совершила подобное. Я думала, думала, готова была разбить голову об стену, но так ничего и не придумала.
Я, конечно, видела Женевьеву Маньян, но не замечала ее. Она оставалась частью школьной мебели, ящики которой были закрыты для меня на два оборота ключа. Ты не в состоянии вспомнить, Виолетта…
Саше пришлось взять на себя мои рабочие обязанности, потому что я ни на что не годилась. Сидела или лежала и пыталась понять.
Не вернись Саша в этот момент моей жизни с синим чемоданом, набитым подарками… Филиппу Туссену удалось бы меня «добить». Саша снова стал наводить порядок в моей жизни. На этот раз он учил меня не сажать и не сеять, но сопротивляться свирепой зиме. Он массировал мне ноги и спину, поил чаем, лимонной водой, варил супы, готовил пасту, наливал вино. Читал. Заботился о саде. Продавал мои цветы, поливал их, сопровождал опечаленных родственников во время похорон. Предупредил мадам Бреан, что останется на неопределенный срок.
Он каждый день заставлял меня вставать, умываться, одеваться и разрешал снова лечь в постель, а сам приносил завтрак на подносе, кормил и ворчал: «Как же, уйду я на пенсию, пока ты так себя ведешь…» Он включал музыку на кухне и оставлял дверь открытой, чтобы мне было слышно.
А потом солнце повело себя на манер кладбищенских кошек: проникло в комнату и забралось под простыни. Я встала, отдернула шторы, потом открыла окна, спустилась на кухню, включила чайник, проветрила и вышла в сад. Поменяла воду цветам. Снова начала общаться с родственниками, кормила их чем-нибудь горячим, поила крепким. И все время повторяла: «Ты представляешь, Саша, Филипп Туссен спал с Женевьевой Маньян!» Дни напролет доставала его одним и тем же: «Я не могу даже донести на эту женщину, потому что она умерла, понимаешь? Умерла!»
– Ты должна прекратить, Виолетта! Не ищи причины, иначе потеряешь себя.
Саша пытался меня урезонить, приводил разумные доводы.
– Да, они были знакомы, но это не значит, что она именно поэтому решила отыграться на детях. Это чудовищное совпадение, несчастный случай. Клянусь тебе. Просто несчастный случай – и ничего больше!
Я сопротивлялась, твердила свое, переливала из пустого в порожнее, но Саша сумел меня убедить. Филипп Туссен сеял зло, Саша – только добро, такой уж он был человек.
Виолетта, плющ душит деревья, никогда не забывай обрезать его. Никогда. Как только задумываешься о чем не нужно и понимаешь, что сумрак затягивает тебя, бери секатор и режь, пока рука не заболит.
Филипп Туссен исчез в июне 1998-го.
Саша покинул Брансьон-ан-Шалон 19 марта 1999-го. Он снова уехал, уверенный, что я убедилась: драма была случайной, а не преднамеренной.
– Теперь ты сможешь двигаться вперед, Виолетта.
Думаю, он отправился в путь в начале весны, чтобы не сомневаться, что за лето я привыкну к его отсутствию и смирюсь. Снова расцветут сады.
Он часто заговаривал о своем последнем путешествии, но всякий раз чувствовал, что я еще не готова отпустить его. Он хотел полететь в Бомбей, а оттуда добраться на юг Индии, в Амритапури, что в Керале. Там он собирался устроиться, как у мадам Бреан – на неопределенное время. Саша часто говорил:
– Доживать свой век в Керале, рядом с Сани, моя мечта. Вообще-то, в моем возрасте ни одна мечта не молода.
Он не собирался лежать в земле рядом с Вереной и детьми, хотел, чтобы его тело сожгли на погребальном костре в Индии, на Ганге.
– Мне семьдесят лет. Впереди еще несколько лет жизни. Посмотрю, что сумею сделать с их землей, постараюсь передать то немногое, что знаю о растениях. Продолжу лечить, облегчать боль. Мне очень нравятся эти планы.
