И попал пальцем в небо. Улыбка исчезла. Слово «урок», которое обладало для меня прямым значением, для этой леди прозвучало намеком!
— Да, мистер Тальбот, — провозгласила она, и на обеих ее щеках зарделись алые пятна, — да, я, как вы верно отгадали, гувернантка.
В этом была моя вина? Я чего-то недоглядел? Она, надо думать, ждала от жизни большего, чем получила, и от этого ее язык срабатывал как спусковой крючок в дуэльном пистолете. С такими людьми, Ваша светлость, пива не сваришь, и единственная форма поведения с ними — внимать и молчать. Они — вот такие, а что там внутри, заранее не разглядишь, как не заметить браконьеру капкан. Делаешь шаг — и — бац! — щелкнул курок или зубья, впиваясь, сомкнулись вокруг лодыжки. Легко тем, чей ранг и положение в обществе ставит их выше такого рода оплошностей. Но нам, рядовым служакам, кому приходится работать или, вернее сказать, действовать среди бесконечных градаций в обществе, распознавать их заранее так же трудно, как различать то, что католики называют «состоянием души».
Но я отклонился в сторону. Как только были произнесены слова «я гувернантка» — нет, еще до того — когда они произносились, — я понял, что, сам того не желая, всполошил бедную мисс. Все ее перышки встали дыбом.
— Помилуйте, мадам, — сказал я, успокаивая, словно Виллеровым напитком, мисс Грэнхем, — ваш род занятий, право, самый необходимый, самый благородный из всех, доступных женщине. Не могу даже выразить, чем наш добрый друг мисс Добсон — наша Добби, как мы ее меж собой называли, — была для меня и моих младших братьев. И вам — чем угодно клянусь — обеспечена нежная дружба ваших питомцев!
Не правда ли, мило? И я поднял рюмку, которую как раз вложили мне в руку, словно приветствуя весь полезный орден гувернанток, хотя на самом деле пил за то, что мастерски избежал дула пистолета или, если угодно, не зацепил ногой капкан.
Однако моя тирада не подействовала.
— Если, — сердито возразила мисс Грэнхем, — мне и обеспечена нежная дружба моих питомцев, юных леди и джентльменов, то это единственное, чем я обеспечена. А когда дочь покойного каноника знаменитого Эксетерского собора вынуждена в силу своих обстоятельств принять место в семье антиподов, она вполне может придавать дружбе юных леди и джентльменов гораздо меньшую цену, чем придаете ей вы.
Вот так. И пуля и капкан. Несправедливо, по-моему, когда вспоминаешь, как я старался пригладить ей перышки. Я поклонился и остался стоять, как положено, покорным слугой; армейский офицер, мистер Олдмедоу, еще глубже втянул подбородок в воротник; тут же и Бейтс с хересом. Я опрокинул рюмку — ту, что держал, — и взял еще одну, выдавая тем самым свое поражение, и Саммерс, выручая меня, поспешил сказать, что желал бы доставить удовольствие другим присутствующим познакомиться со мной. Я выразил удивление, что нас на борту так много. И тут громадный, вульгарного вида тучный джентльмен похмельным голосом заявил, что ему желательно учинить групповой портрет, ибо, за вычетом его благоверной и их дочули, мы все налицо. Тогда изжелта-бледный человечек, некий мистер Викис, который, если не ошибаюсь, намеревается открыть для антиподов школу, выразил мнение, что переселенцы составят в композиции великолепный фон.
— Нет, нет, — запротестовал необъятный джентльмен, — кроме лиц дворянского звания я никому себе патронировать не дозволяю.
— Переселенцы! — подхватил я, обрадовавшись возможности сменить тему. — Уж лучше оставить потомству свое изображение рука об руку с простой матросней.
— В таком случае вам придется исключить из вашей картины меня, — расхохотался Саммерс— Я некогда был — как вы изволили выразиться — простой матросней.
— Вы, сэр? Никогда не поверю!
— Был, был.
— Но как…
Саммерс с насмешливо-веселым видом обвел взглядом салон.
— Я начинал гальюнщиком, как эту должность называют на флоте. Но с нижней палубы, или, как сказали бы вы, из простой матросни, был продвинут вверх.
Ваше сиятельство вряд ли сможет представить себе мое удивление и досаду, когда я увидел, что все наше общество молча ждет, какой воспоследует ответ. Думается, я не ударил в грязь лицом, найдя соответствующие случаю слова, хотя, возможно, произнес их с излишним апломбом.
— Что ж, Саммерс, — молвил я, — разрешите вас поздравить: вы в совершенстве имитируете манеры и речь людей более высокого звания, чем то, в каком родились.
Саммерс рассыпался в благодарностях, пожалуй, несколько чрезмерных. Затем обратился к собравшимся:
— Леди и джентльмены, прошу всех садиться. Обойдемся без церемоний. Рассаживайтесь, где кто пожелает. У нас, надеюсь, будет еще много таких встреч за долгое плавание, которое нам предстоит. Бейтс, прикажите им там начинать.
За этим вступлением из нашего коридора донеслось несколько обескураживающее визжание скрипки и других инструментов. И я сделал, что мог, дабы снять общее, скажем так, напряжение.
— Знаете, Саммерс, — сказал я, — раз уж нам не суждено быть запечатленными рядом, воспользуемся случаем доставить себе удовольствие и попросим мисс Грэнхем сесть между нами. Позвольте просить вас, мадам.
Не рисковал ли я получить еще один щелчок? Но обошлось. Подав мисс Грэнхем руку, я сопроводил ее к столу под кормовым окном и усадил с большей почтительностью, чем оказал бы властительнице целого края. Вот так-то. Когда я восхитился отменным качеством мяса, лейтенант Деверель, занявший место от меня слева, объяснил мне, что во время последнего шторма одна из наших коров сломала ногу, вот мы и едим свежатину, пока она есть, зато скоро будем без молока. Мисс Грэнхем вела оживленную беседу с мистером Саммерсом, а у нас с Деверелем завязался свой разговор: мы говорили о моряках и их сентиментальности по части сломавшей ногу коровы, о том, как они искусны во всяком деле, хорошем и плохом, об их приверженности к спиртному, их безнравственности и их преданности — пусть полушутливой — носовому украшению корабля. Мы оба согласились, что почти нет таких проблем, какие при твердом и прозорливом правлении нельзя было бы решить. И Деверель добавил, что именно так происходит на флоте. Я заметил, что твердость я у них видел, а вот в прозорливости еще не убедился. К этому моменту оживление, назовем это так, собравшегося общества достигло такого градуса, что музыки из коридора совсем уже не было слышно. Одна тема вела к другой, и мы с Деверелем быстро пришли к известной степени взаимопонимания. Деверель даже пустился в откровенности. Он мечтал служить на достойном судне, на линейном корабле, а не на восстановленной третьесортной посудине с малочисленным экипажем, собранным за день-два до отплытия. Все эти офицеры и матросы, которых я считал дружной командой, знали друг друга от силы неделю-другую — то есть с того дня, когда судно сняли с прикола. Черт знает что! Отец мог бы лучше позаботиться о его будущности. Служба здесь ничего ему не сулила, не говоря уже о том, что война идет к концу и боевые действия вот-вот остановятся, как часы, которые забыли завести. Речь и манеры, как и всё вообще у Девереля, изысканнейшие. Он — украшение офицерского племени.
