Саммерс самолично вышел за дверь и вернулся с Роджерсом. Это и был тот матрос, который вывел к нам Колли. Не часто увидишь такого молодца! Голый по пояс, крепкого телосложения, он с годами, возможно, сделается излишне грузен. Но сейчас он мог бы позировать Микеланджело! Его могучая грудь, шея-колонна были бронзовыми от загара, и такого же оттенка было его бесспорно красивое лицо, только на нем светлело несколько параллельных царапин.
— Саммерс говорит, у вас будто бы есть опыт по части ведения перекрестных допросов, — сказал, повернувшись ко мне, капитан.
— Саммерс? У меня?
Ваша светлость не могли не заметить, что в продолжение всего этого несчастного эпизода я выставлял себя далеко не в лучшем свете. Капитан Андерсон улыбался мне улыбкой прямо-таки лучезарной.
— Ваши вопросы свидетелю, сэр!
Чего-чего, а этого я никак не ждал! Однако отступать было некуда.
— Ну, так, любезный, назови нам свое имя.
— Билли Роджерс, ваша светлость. Фор-марсовый.
Я не стал его поправлять, «светлость» так «светлость». Его бы устами!..
— Мы хотим знать правду, Роджерс. Мы хотим во всех подробностях знать, что случилось, когда к вам давеча пришел побеседовать тот джентльмен.
— Какой джентльмен, ваша светлость?
— Пастор. Преподобный мистер Колли, теперь уже покойный.
Свет из огромного окна у нас за спиной падал прямо на Роджерса. Я невольно подумал, что никогда и ни у кого не встречал такого простодушного выражения лица и такого открытого взгляда.
— Он, видать, лишку выпил, ваша светлость, ну и захмелел, понятно.
Пора было срочно менять курс, как говорят у нас на флоте.
— Откуда у тебя царапины на лице?
— Да девка одна рожу раскровенила.
— Прямо тигрица, а?
— Вроде того, ваша светлость.
— А ты свое всегда возьмешь, не так, так эдак?
— Виноват, ваша светлость?
— С несговорчивыми у тебя, видно, разговор короткий, мол, сами потом спасибо скажут?
— Не могу знать, ваша светлость. Только в другой руке у ней все мои денежки были, все, что от жалованья осталось, и ежели б я ее не схватил, так и шмыгнула бы с ними за дверь, как пить дать!
Капитан Андерсон, искоса глянув на меня, снова расплылся в улыбке:
— Позвольте мне, ваша светлость…
Черт побери, он же смеялся надо мной!
— Ладно, Роджерс. Бог с ними, с женщинами. Давай-ка лучше о мужчинах. Ну?
— Виноват, сэр?
— Над мистером Колли подло надругались у вас на баке. Кто виновник? Отвечай!
Лицо матроса не выражало ничего, решительно ничего. Капитан поднажал:
— Ну же, Роджерс. Как тебе понравится, если я скажу, что тебя-то и подозревают в сем гнусном непотребстве?
В мгновение ока вся поза матроса переменилась. Теперь он стоял, слегка подавшись вперед, набычившись, одна нога на несколько дюймов позади другой. Кулаки его сами собой сжались. Он быстро переводил взгляд с одного из нас на другого, словно хотел прочесть в каждом лице, какая угроза таится тут для него. Я понял, что он видит в нас своих врагов!
— Не могу знать, капитан, сэр, ничего такого не ведаю!
— Да может, сам ты и ни при чем, братец, но ты ведь знаешь кто — назови!
— Назвать? Кого, сэр?
— Того, кто в одиночку или в сговоре с другими учинил злодейское надругательство над джентльменом, который в результате этого преступления умер!
— Ничего такого не знаю, сэр, хоть убейте!
Ко мне наконец вернулась ясность мысли.
— Полно, Роджерс, все видели тебя с ним. За отсутствием каких-либо иных сведений ты в списке подозреваемых идешь первым номером. Так что же все-таки ваш брат матрос там учинил?
Я в жизни не видывал, чтобы лицо так убедительно выражало неподдельное изумление.
— Учинили? Мы учинили, ваша светлость?
— У тебя, несомненно, имеются на примете свидетели, готовые подтвердить твою невиновность. И ежели ты и впрямь невиновен, помоги нам призвать к ответу истинных преступников.
Он ничего не ответил мне, но стоял, как прежде, словно загнанный в угол зверь. Я снова взял допрос в свои руки.
— Я хочу сказать, братец, что у тебя два пути: либо ты прямо назовешь нам виновных, либо перечислишь всех, кого, как ты знаешь или предполагаешь, можно заподозрить в такого рода намерениях, вернее, посягательствах.
Капитан Андерсон вздернул подбородок.
— Содомский грех, Роджерс, вот о чем тебе толкуют, понял? Содомия.
Капитан опустил глаза, переложил с места на место какие-то бумаги на столе и обмакнул перо в чернила. В наступившей тишине мы ждали ответа. Наконец капитан не выдержал и, теряя терпение, сердито прикрикнул:
— Не тяни волынку. Мы тут с тобой целый день возиться не собираемся!
Опять молчание. Роджерс не столько головой, сколько всем телом повернулся к нам, к каждому по очереди. Затем взглянул прямо в лицо капитану.
— Слушаюсь, сэр.
Только теперь, впервые за все время, в лице матроса что-то переменилось. Он оттянул вниз верхнюю губу, потом, будто пробуя на твердость, осторожно прикусил нижнюю своими ослепительно белыми зубами.
— Велите начать с офицеров, сэр?
Главное для меня в тот момент было замереть и не шелохнуться. Любой непроизвольный, мимолетнейший взгляд в сторону капитана или Саммерса, любое ничтожнейшее мускульное сокращение в такой ситуации могло быть воспринято ими как обвинение. Я ни секунды не сомневался в них обоих, то есть в том, что обвинение в непристойном деянии не может иметь отношения ни к одному из них. Что до самих присутствующих офицеров, то каждый, безусловно, полностью доверял другому и не имел на его счет никаких сомнений, и все же оба они, как и я, не смели шелохнуться. На время мы трое превратились в восковые фигуры. Четвертым изваянием был Роджерс.
Первым выйти из оцепенения обязан был капитан, и он сознавал это. Он положил перо на стол рядом с бумагами и сумрачно промолвил:
— Ладно, Роджерс. Ты свободен. Возвращайся к своим обязанностям.
Краска на миг прилила к лицу матроса. Потом он протяжно и шумно перевел дух. Стукнул себя кулаком по лбу, разулыбался, повернулся и вышел из каюты. Затрудняюсь сказать, сколько еще мы трое сидели молча, не двигаясь. Что до меня, то мой столбняк объяснялся таким простым и обыденным соображением, как боязнь сказать или сделать что-то не то; однако это пустячное при других обстоятельствах «не то» здесь приобретало такую страшную силу, что последствия могли быть самыми ужасными и непоправимыми. В те бесконечно долгие мгновения нашего молчания меня преследовало ощущение, что мне нельзя позволить себе не только слова, но и мысли, если я не хочу, чтобы лицо мое вспыхнуло краской и струйки пота побежали от висков к щекам. И потому я вполне сознательным усилием отрешился от всех мыслей и с пустой головой ждал, что будет дальше. Ибо из нас троих заговорить первому предстояло, безусловно, не мне. Этот Роджерс поймал нас в ловушку! Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?
