– Зачем они приехали?
– Представление-то актеры после Рождества играли у нас дома, в Москве… Так барону очень понравилась пьеса, и актеры с актерками, даром что старики. Он и попросил барыню одолжить их ему – тоже хотел представление устроить для гостей на маскараде. И мамзель Аликс просила вместе с ним – мол, что-то невиданное барон затеял, навроде живых картин. И сказала – мол, и сама станет участвовать, как и в пьесе играла в нашем-то театре. Попросила и Макара отпустить к барону, чтобы тоже играл, представлял.
– А ты все это откуда знаешь? – строго спросил Пушкин-младший. – Подглядывала, подслушивала?
– Я приказаний барыниных у дверей ждала. Они громко разговаривали. Отпустила барыня Макара с ними. И все это время… прямо сама не своя, мечется как угорелая по дому. На прислугу кричит, мне прикажет: «Одеваться подавай, еду в маскарад!» Я платье несу, а она потом вдруг: «Пошла прочь, я передумала. Никуда не еду». А ночью глубокой вдруг звонок мне – я спросонья не пойму, что к чему. Прибежала к спальне ее – она не пустила меня, высунулась и приказывает: «Ванну мою дорожную немедленно тащи и горячей воды нагрей. И найди в кладовке бутыль скипидара, тоже неси, и все мигом». Я среди ночи начала хлопотать, кухарку в людской разбудила, нагрели мы воды. Волоку ванну, тяжелая она. Открываю дверь в спальню – так и обомлела. Чуть не упала.
– Что ты увидела?
– Статуя… золотая… и живая. Сначала-то я не поняла. А потом узнаю – да это ж он, Макар! Как он бога Бахуса в театре представлял – с венком на голове. Только он весь краской золотой покрыт с ног до головы, той, что актеры маски свои деревянные красят, и пудрой золотой. И голый он, в чем мать родила… Повернулся ко мне… бесстыдный… И чресла напоказ.
Пушкин-младший смущенно кашлянул. Щеки его покрылись румянцем.
– Я обмерла. Стою – не знаю, что и сказать. Постель барыни вся смята, в пудре золотой. А сама она из-за ширмы приказывает: «Наливай скорей воды горячей в ванну. И открой бутылку со скипидаром». И тут я вижу – Макару-то плохо, дышит он словно конь запаленный. Повернулся спиной ко мне, повело его – чуть не упал. Барыня-то к нему подлетела из-за ширмы – в пеньюаре одном шелковом. Обхватила его. Мне кричит: «Вон, вон пошла. Понадобишься – позову». Я послушала потом под дверью – плеск в ванне. И барыня его уговаривает, успокаивает. Ласково так, нежно. Мыла она его сама, собственноручно, от краски той ядовитой скипидаром оттирала.
Все молчали. Затем Мамонтов спросил:
– И это ты рассказала поручику Дроздовскому?!
– Он, как и вы, всю правду требовал. Он же за барыней как нитка за иголкой. Сватался к ней. На дуэли за нее стрелялся.
– Что было дальше после той ночи? – спросил Пушкин-младший. – Это ведь все случилось перед вашим отъездом из Москвы.
– Макар со двора пропадать начал, из дома. Барыня опять сама не своя. Спросит – где он? Позвать ко мне. Мы ищем – нет его. Потом является как ни в чем не бывало. Она его не спрашивает, где был – только рвет и мечет словно бешеная. Он ей что подаст по ее приказу – накидку, шубу; она все на пол – шварк. И требует, подними! Подай! Он поднимет, подаст ей с поклоном. Тихий такой, смирный. А она снова, шварк на пол! Уж такая гроза, такая гроза в доме… Мы на цыпочках все по стенке крадемся, не знаем, что и ждать. Ночью она дверь спальни на ключ заперла. Закрылась там. И опять посреди ночи – шум, грохот. Я вскочила, испугалась до смерти – бегу к барыне. Навстречу в коридоре лакей наш выездной с топором. Прибегаем…
– И что?
– Дверь спальни с петель долой, – прошептала горничная. – Макар-то выбил ее. Ворвался к ней в спальню среди ночи. Мы – прислуга – кто со свечкой, кто с топором, кто с дубиной. А они там…
– Что они?
– В поцелуе страстном слились. Она его как вьюн всего обвила, руками за шею обнимает, а он целует ее в губы. Никого уже не стесняются, словно и нет нас на пороге. А потом она нам приказывает – пошли все вон, дураки.
Горничная умолкла.
Александр Пушкин-младший снова смущенно кашлянул.
– А наутро барыня призывает меня в будуар. Приказывает – собираемся в одночасье и едем в мое имение. Чтоб к полудню все сборы закончить и выехать засветло. Это в феврале-то, в разгар сезона, когда самые балы! А она в глушь, в имение. Это все потому, что она увезти его решила. Увозила его из Москвы-то.
– Увозила своего крепостного? Макара? – спросил Мамонтов. – А от кого она его увозила?
– А куда он со двора-то все уходил? К барону Корфу в особняк на Солянке. От этого и решила увезти. От соблазна.
– В день накануне убийства здесь, в гостинице, ты когда барыню в последний раз видела? – спросил Пушкин-младший.
– Смеркалось уж. За окном-то буря метет. Барыня из номера не выходила. Чаю я ей принесла горячего с пирогами яблочными из трактира.
– И больше она тебя не вызывала?
– Нет. Барин, а что будет-то теперь со мной, с нами со всеми? Как мы без барыни-то? – спросила горничная жалобно.
– Волю со дня на день объявят, – ответил Мамонтов. – Станешь ты свободным человеком. Гражданкой Отечества нашего полноправной. Не будут уж тобой как рабой помыкать. Сможешь жить как хочешь и где хочешь, устроишься служить на жалованье где-нибудь горничной.
– Чудно все это как-то… воля-то, – изрекла горничная, – боязно. Привыкла я при барыне. Куда идти-то?
– Ты будешь свободным человеком. Куда захочешь, туда и пойдешь.
– А я не знаю куда, – горничная снова всхлипнула. – А вы… вы, барин, может, возьмете меня в услужение? Я шью, глажу, стираю, готовлю хорошо.
Клавдий Мамонтов окинул взглядом ее пышную грудь, крутые бока. За тридцать уже, но не сморщилась еще… а зубы – это обычное дело в ее возрасте.
– Ладно, посмотрим. Я подумаю.
– Ступай сейчас в номер барыни, – распорядился Пушкин-младший. – С тобой двое солдат пойдут из пожарной команды, я ключи им дам. Ты в номере проверишь сама – все ли вещи барыни на месте, ничего не пропало ли.
– Ой, боюсь я туда заходить, барин! Страх-то какой.
– Тебе болтать надо было меньше, болтливой сороке. Делай что приказано. Потом мне скажешь – все ли вещи барыни на месте. Все, ступай прочь.
Когда горничная в сопровождении солдат ушла, Пушкин-младший покачал головой.
– Читал я, что при дворе Медичи такие штуки проделывали – красили золотой краской слуг, чтобы те богов античных изображали. И слуги эти сплошь умирали, потому что краска золотая для тела как отрава. Не думал я, что в наше время такое утонченное варварство возможно. Издевательство над живым человеком.
– Кто же это с Макаром сотворил? – спросил Мамонтов. – Неужели барон Корф?
Они снова переглянулись.
– Но, судя по всему, холоп не был в обиде на того, кто его превратил в золотого бога Вакха, – заметил Пушкин-младший. – Как у отца в стихотворении – Вот Вакх… А Меланья-то, возможно, в ту ночь горячей ванной и скипидаром ему жизнь спасла.
