– Это я ему выговор сделал – потому что одет он был не по форме, – сказал майор.
– То есть как не по форме?
– Мундир Ингерманландский. А кивер – Нарвских гусар. Я ему: «Это как понимать, господин корнет?» А он мне: «Пардон, майор, в имении друга перепутал, схватил не тот, мы были слегка не в форме». Голосишко наглый, сиплый. А кивер-то старого образца, между тем.
– Что значит «старого»?
– Докрымский, – майор растопырил пятерню и приложил ко лбу.
– Он был при сабле? – спросил Пушкин-младший.
– Да, он же прямо с улицы. Не успел в сенях оставить, как все прочие офицеры от кавалерии.
– А куда он потом делся из трактира? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Понятия не имею. Я же говорю – ужин жесткий оборот начал принимать – еще две дюжины шампанского добавилось, сами понимаете. Офицеры… надо же было дать им расслабить себя, а при начальстве это неловко. Я их покинул. Я отец своим подчиненным, – гордо заявил майор. – Время воевать и время пировать. Так Екклезиаст еще говаривал. Тем более высочайшее распоряжение по всем губерниям – всем праздновать, всем веселиться, не поддаваться общественному унынию и пессимизму. Армия, она… приказы свыше не обсуждает. Выполняет.
– Не говорил такого ваш «Екклезиаст», – передразнил его Мамонтов. – И лучше бы вам тогда в трактире остаться, ей-богу, господин «отец своим подчиненным».
– Саша, Саша, это он и есть, – жарко зашептал он, когда они покинули Конные казармы. – Этот тип – он и есть тот аристократ, с которым Дроздовский стрелялся! Волосы в помаде! Наглый. И монокль! Ты когда-нибудь видел гусара с моноклем? Но это модно у хлыщей при дворе. Какой-нибудь сиятельный… князь или граф… Он не смирился. Он поехал вслед за Меланьей, как и Дроздовский. И это он их убил. Шампанское – это трюк. Хлыщ выставил его в трактире, чтобы напоить всех до положения риз. Господа военные уже и так были хороши, а он им еще добавил. Чтобы все сидели в трактире, никто не шлялся по двору и по гостиничным коридорам. Чтобы из номеров повылазили, услышав, что такая пьянка в трактире идет с «Вдовой Клико», чтобы присоединились! Он себе путь туда расчистил. Зашел тихо, незаметно, открыл их номер отмычкой и убил их там. Зарезал! Саблей своей посек! Возревновал Меланью люто!
– Придворные щеголи, Клавдий, люди без царя в голове, но себя берегут, – хмыкнул Пушкин-младший. – А тут прямо Отелло… Хотя все возможно. Одно ясно – корнет у нас ложный. Это оно самое – наше инкогнито. И оно… инкогнито, все еще здесь, в городе. Теперь это очевидно. Наше предположение оправдалось. В трактире его никто описать толком не может. Но у нас есть человек, который уж точно его разглядел во всех деталях.
– Конюх Кузьма!
– Пошли, навестим его в застенках.
Они отправились к Пожарному сараю, где в подсобном чулане куковал под замком конюх. Однако перед этим дотошно снова допросили трактирщика. Тот лишь испуганно моргал – мол, слышал только сплетни от прислуги, что вдова-ювелирша пустила к себе на постой молодого офицера. Корнета. О чем вам и сообщил. Но постояльца, мол, в глаза не видел. А с корнетом, который шампанское заказывал, разговаривал всего ничего. Тот лишь приказал – шампанского на всех. Щедро заплатил и вместе с конюхом, вызванным ящики таскать, к погребу направился.
В «застенках» они сразу перешли к сути вопроса.
– Корнета, что шампанское тебя заставлял из погреба поднимать, узнать сможешь? – спросил Пушкин-младший.
– Ну да, смогу. А что?
– Каков он собой?
– Соплей перешибить можно, – хмыкнул конюх. – Но дерзкий. Все помыкал мной, покрикивал – стеклышком в глазу сверкал. Да видел я его в гробу, ваше высокоблагородие!
– Но-но, ты потише, – грозно шикнул Клавдий Мамонтов. – Разговорчивый… Ты насчет шкатулки еще нам не ответил внятно. Я вот подозреваю, что все же ты у барыни шкатулку с драгоценностями украл.
– Не брал я ничего, – конюх Кузьма подбоченился. – Сорок раз уж вам ответил, ваше высокоблагородие, а вы… словно пень еловый.
– Что?!
– Тихо, тихо – он нам нужен, – Пушкин-младший плечом оттер Мамонтова от Кузьмы. – Любезный, если ты драгоценности украл, тебе лучше сейчас покаяться. Полицмейстер как приедет с жандармами, это тебе зачтет.
– Господа жандармы, как приедут, перво-наперво меня к себе вызовут, – строптивец глянул на них с ухмылкой. – Потому как интерес у них ко мне.
– Какой интерес?
– Да уж известно какой, жандармский особый. Вы вот, ваше высокоблагородие, господин мировой посредник, здесь вроде как око государево, но и я… я тоже ведь не лыком шит. Только вы на жалованье, а я сдельно.
– Ты хочешь сказать… – опешил Пушкин-младший, – ты доносчик, что ли, здешний?
– Я докладываю господам жандармам, – Кузьма уже открыто ухмылялся. – И вам бы докладывал, коли бы мне приказали. Вроде как дурачок я при конюшне, да? А на постоялом дворе-то разговоры, разговоры… Брожение умов. И в гостиницу я вхож. Все запоминаю, все на ус мотаю. За «просто разговоры» господа жандармы по пять копеек плотят. Если крамола какая – то по целковому плотят сразу. А уж если кто Самого ругнет, оскорбит, так по пять целковых за такой донос! Оскорбление власти! Как повелось еще с нашего государя Крымского, так и до сих пор – плотят. И на черта мне воровать, когда у меня доход тута постоянный?
– Да такие мерзавцы, как ты, на все способны, – брякнул Мамонтов.
– Только и слышу от вас поношение, да «выпорю», да «в морду», – Кузьма покачал головой. – Эх, ваши высокоблагородия, не плюйте в колодец. Если что… если бунты, волнения… как волю-то народ получит, как мужички с господами землю начнут делить… кого вы на помощь-то призовете? Таких, как я. Больше-то некого. А то и сами полетите кверху задницей своей сиятельной! Ваш батюшка, господин мировой посредник, я вона на постоялом дворе слыхал намедни, был знаменитый стихоплет. На гитаре господа офицеры играли-пели: «Наша ветхая лачужка и печальна и темна, выпьем с горя, где же кружка?» Так бы и я смог вирши слагать.
– А ты что, грамотный разве? – спросил Пушкин-младший.
– А то! Чай, не дурее вас. А насчет того, кто на что способен… Вас ведь тоже сюда прислали мало ли что мировым посредником, но не по головке здешних гладить, если что… если недовольство властями или, не дай бог, бунт. Вы солдатами в Крымскую командовали, а у солдат-то ружья, пули. Батюшка-то ваш, говорят, бунтовщикам сочувствовал, которые с сибирскими каторжниками якшались из тех, что декабристы… с нашими здешними господами Фонвизиными, Пущиным. Так он, может, по щекам бы вас отхлестал, мальчишку, узнав, как вы сатрапам-то теперь сами служите в роли мирового посредника!
Клавдий Мамонтов схватил конюха за грудки и замахнулся с намерением расплющить за такие речи о Пушкиных.
– Он нам нужен, – повторил Пушкин-младший, остановил Мамонтова, затем кликнул солдат пожарной команды и приказал отпустить Кузьму из чулана.
