– Так-так, Маунтджой. Что же именно вызвало у мисс Прингл такое неудовольствие?
Легче было спросить, что не вызвало… Подавленный случившимся, я молчал.
Директор еще раз бегло пролистал тетрадь. В голосе его послышалось раздражение:
– Я тебя спрашиваю, Маунтджой. Где эта самая страница? Уж не вырвал ли ты ее, часом, пока стоял за дверью?
Я отрицательно помотал головой. Он придирчиво изучил тетрадь посередине, на сгибе, где она была сшита, и убедился, что все листы на месте. Потом опять посмотрел на меня:
– Ну, что скажешь?
Ко мне вернулся дар речи.
– Эта страница, сэр, – вот она…
Директор склонился над тетрадью, пристально вглядываясь в мой рисунок. Видно было, что переплетение на среднем плане также привлекло его внимание. Затем взгляд его двинулся дальше, буравя бумагу насквозь в просветах между лесистыми холмами. Наконец он оторвался от тетради, озадаченно наморщил лоб, мельком глянул в мою сторону и снова впился в рисунок. Потом неожиданно сделал то же самое, что и мисс Прингл, – перевернул тетрадь вверх ногами. Дивные изгибы холмов оказались выпуклостями, а между ними торчал причудливо скрученный клок растительности.
И вдруг мы оба очутились в непреодолимом хаосе – так бы я сказал теперь. Суть дела оставалась для меня совершенной загадкой – я решительно ничего не понимал. Но даже сам директор – не чета мне, ребенку, – не сразу и не вполне уразумел, что, собственно, произошло. Пока он сделал только шаг – а дальше, как выяснилось, ступить было некуда. Озаренный смутной догадкой, он сразу увидел перед собой неодолимые препятствия. И, как умный человек, нашел единственно верный выход – то есть не предпринял решительно ничего. Выражение его лица было красноречивее любых слов. Я улавливал в нем смысл недоступного мне прозрения. Улавливал паническое замешательство и невозможность разрешить затруднение, улавливал даже еле заметное подергивание губ, предвещавшее приступ неудержимого хохота.
Директор встал, шагнул к распахнутому окну и выглянул наружу – набрать в грудь свежего воздуха.
– Тебе известно, Маунтджой, для чего предназначаются черновые тетради: ведь не для рисования же, согласен?
– Да, сэр.
– Мисс Прингл против того, чтобы ты тратил столько времени на рисование.
Возразить мне было нечего.
– Да, эти вот страницы…
Директор вернулся к столу и взялся перелистывать тетрадь, однако до нужной страницы не добрался. На досуге я пробовал изобразить чуть ли не всех своих соклассников. Не каждый портрет удался; но кое-кого я рисовал по многу раз – сначала старательно прорабатывая детали, а потом убирая лишние штрихи. Острие карандаша вбирало в себя сосредоточенный порыв, разрешавшийся блаженной радостью. Директор сдвинул очки на лоб и поднес тетрадь к самым глазам:
– Да ведь это же юный Спрэг!
Тут хаос прорвался наружу: глаза наполнились теплой влагой. Я не смог сдержать слезы и расплакался.
– Ну-ну, это еще что такое…
Вслепую я обшарил карманы, но платка, конечно, не было. Выручило яркое школьное кепи… Пелена спала не сразу. Когда я вновь увидел директора, он стоял с виноватым видом и растерянно теребил ус. Высунувшись из окна, он глубоко вдохнул несколько раз, потом вернулся к столу. Слезы потихоньку иссякли.
– Так вот, продолжай рисовать – но чересчур увлекаться не следует. Эту тетрадь я, пожалуй, оставлю у себя. И постарайся…
Он чуточку помедлил.
– Постарайся понять, что мисс Прингл искренне о вас заботится. Подумай над тем, как ей угодить. Хорошо?
– Да, сэр.
– И передай ей, что мне нужно побеседовать с ней во время перерыва. Передашь?
– Да, сэр.
– А тебе лучше бы… нет, иди прямо в класс. Я скажу, чтобы тебе выдали новую черновую тетрадь.
Я вернулся в класс зареванный и передал все, что мне было велено. Мисс Прингл проигнорировала мое появление, разве только молча ткнула пальцем куда-то в сторону. Я обернулся и все понял. Пока я отсутствовал, мою парту передвинули с прежнего места вперед, на правую сторону, и поставили отдельно, дабы оградить прочих воспитанников от скверны. Я одиноко опустился на скамью. Один. Прибой общественного неодобрения должен был разбиваться о мой затылок. С той самой поры я сделался равнодушен к тому, как меня воспринимают другие… На этой парте я просидел до конца полугодия. В одиночестве свел знакомство со Стюартами… В одиночестве проследовал за мисс Прингл за ограду Гефсиманского сада…
Теперь я знаю о мисс Прингл куда больше. В самом деле, почему бы священнику не сочетаться браком у алтаря с миловидной набожной прихожанкой? Так нет же, он предпочел укрыться у себя в доме, словно в крепости, взял приемыша из трущоб – ребенка, чья мать едва ли принадлежала роду человеческому. Мне понятно теперь, какую безумную досаду у нее вызывали сначала мое присутствие, потом моя наивность и наконец мой талант. Но как могла она распинать мальчика, заявляя, что он недостоин быть среди сверстников, – и тут же, следом, голосом, дрожащим от сочувствия, излагать историю того, другого распятия, негодовать на людскую жестокость?.. Теперь мне понятна ее ненависть, непонятно только, как ей удавалось держаться запанибрата с небесными кущами.
Но в тот первый день, когда в неведение вторгся хаос, мы еще не расстались с Моисеем. По душе моей прошлись бороной – и теперь он волновал меня уже не так остро.
«И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает»
[22]
.
Удар колокола на башне возвестил об избавлении. Мы гурьбой заторопились к выходу. Как обойдутся со мной после снятия с креста – можно было только гадать. В аудитории, куда я прямиком направился, нам предстояла лекция по основам естествознания.
Мистер Шейлз, Ник Шейлз, Дьявол Ник, или просто Дьявол, уже поджидал нас. Ему явно не терпелось приступить к делу. Громадная лысина сияла; и очки с толстыми стеклами пускали зайчиков. Полой халата он стер с доски мел – и теперь его окружал освещенный солнцем столб пыли. На демонстрационном столе в наклонном положении была зажата пробирка. Сам он стоял, опершись грузным телом на костяшки пальцев, и следил, как мы взбираемся по ступенькам и рассаживаемся на расположенных амфитеатром скамьях.
Лучшего учителя, чем Ник, я не знаю. Он не обладал никаким особым методом, не отличался особым блеском как педагог – нет, просто у него было собственное видение природы, и это видение он страстно желал передать другим. И с детьми он обращался уважительно. Уважение это не сводилось к признаваемой на словах правоспособности несовершеннолетних: мысль, что у детей тоже есть какие-то права, Нику и в голову не приходила. Дети были для него просто-напросто разумными созданиями – и он относился к ним всерьез, даже, можно сказать, с предупредительностью. На его уроках царила железная дисциплина, хотя он и не думал ее поддерживать. Вот и сейчас он томился желанием поскорее убедиться вместе с нами в неопровержимости еще одного научного факта, приобщиться к ошеломляющей реальности, доказанной опытом…
