Привлекательной ее считал и мистер Кэрью. По нашим понятиям, существование его имело двоякое назначение – натаскивать нас по латинскому и обучать игре в регби, но понемногу мы стали примечать, что он тоже питает интерес к одной нашей общей знакомой.
Если во время тренировки на боковой линии появлялась мисс Мэннинг, не только нас, но и нашего наставника обуревала страсть к молодеческим подвигам. С какой отвагой кидались мы в схватку за мяч! Какими легкими, пружинистыми шажками устремлялись вприпрыжку, чтобы изготовиться к атаке перед вбрасыванием мяча, – где уж тут замечать присутствие мисс Мэннинг! Мистер Кэрью брался за нас всерьез: гонял и в хвост и в гриву, старательно демонстрировал особый прием – брошенный им мяч летел, как торпеда, мимо форвардов к зачетному полю. Бурная активность мистера Кэрью несколько озадачивала: у него была жена и только что родился ребенок. Сам мистер Кэрью был крупного сложения, светловолосый, пот с его красного лица катился градом – наверное, от игры в регби: во всяком случае, мне он запомнился всегда потным, разгоряченным. До нас он учительствовал в небольшой частной школе: латинист из него вышел неважнецкий – в регби он разбирался куда лучше. Наверняка ему пришлось бы помотаться в поисках места, если бы в нашей школе вместо футбола не ввели регби: ему с нами, конечно, здорово повезло. И тут наша мисс Мэннинг зачастила на боковую линию, разумно принимая все меры предосторожности, чтобы не испачкать туфли. Как заботливо помогал ей мистер Кэрью обойти непросохшую лужицу! Игра в регби, разумеется, приостанавливалась: мистер Кэрью вился вокруг гостьи, не отходя от нее ни на шаг, и то и дело разражался оглушительным хохотом – изо рта у него вылетали и растворялись в ноябрьском воздухе целые клубы пара. Он явно демонстрировал ей свою выправку и эмблему клуба, а мисс Мэннинг улыбалась ему рассеянно-томной улыбкой.
Сторожем в нашей школе служил отставной солдат – старый пьянчуга, гонявший нас с газона, когда мы были в младших классах. С появлением первых прыщей он наладился заводить с нами разговоры о жизни. Возвращаясь после перерыва на обед из ближнего паба, он источал перегар, оповещавший о его приближении вернее высланного вперед королевского гонца. Разгладив сивые армейские усы, сторож принимался повествовать о том, как оказался в сражении чуть не под копытами вражеской кавалерии, и показывал шрам, полученный на северо-западном фронте. И чем больше выпивал пива, тем воинственнее становился. Его милитаристский пыл явно подстрекал его боевитость и в сфере морали. В подпитии он сурово порицал подведенные глаза и крашеные губы, а набравшись, объявлял присутствие в парламенте женщин в коротких юбках вызовом самой природе. Новомодные прически, челки, короткие стрижки (бритье голов, разумеется, сюда не входило) клеймились им как злостный недосмотр Провидения и изображались едва ли не главной причиной упадка боевого духа в современной армии. Превыше всего наш сторож ставил штык и мистера Болдуина
[23]
– и вообще с него хватит этого безобразия!
В ту пору поздней осени, когда рано смеркалось, а заморозки сменялись слякотью, старый служака начал выказывать особое беспокойство. Что-то неладное запало ему в голову. Накачанный до краев пивом, он клонил к нашим горящим от любопытства лицам багровый, в прожилках, нос, обдавая из-под усов густым перегаром, с усилием ворочал налитыми желтизной белками и невнятно, намеками давал понять, что стоит ему только проговориться – мамаши немедля заберут нас отсюда, из этого бардака. Вам, молокососам, нечего совать нос в такие дела, вот так-то. И ты, Маунтджой, подумаешь, выискался: лучше помалкивай в тряпочку, не вздумай приставать с расспросами – понял?
Он вот-вот готов был проговориться, и нас колотила настоящая лихорадка: мы терялись в догадках, строя разные предположения. Сторож уже не мог от нас отвертеться. Коснувшись крылышками меда, мы увязли в нем намертво. Мистер Кэрью и мисс Мэннинг были для нас Адамом и Евой, воплощением секса. Трепеща от волнения, мы ощущали себя мужчинами: золотушным девчонкам вообще нечего было к нам лезть; мы жадно впивали откровения, приобщались к подлинной жизни – и глаза нам слепил ее невозможный блеск.
На время обеда назначались дежурства наставников: для мальчиков – учитель, для девочек – учительница. Нужен ли был присмотр еще и за взрослыми? Не могли они разве где-то встретиться? И что в этом, спрашивается, было такого особенного? И что удивительного, если Бенджи, надзиравшему за котельной, при очередном обходе случилось застать их вместе, а они его даже не заметили? Это бы ладно, но перед ним встала неразрешимая моральная дилемма. Что делать: пойти доложить директору или смолчать? Ломая над этим вопросом голову, сторож лишился сна и ударился в запой. В чем состоял его долг? Доложить или не доложить?
Раздуть дело можно было только одним способом. Ну конечно же, заголосили мы, конечно, Бенджи не должен молчать. Любовь к добродетели взыграла в нас еще пуще, чем в душе сторожа. Надо же, что творится! Всякое на свете бывает, но это уж чересчур, долдонили мы, упиваясь собственной нравственностью и дрожа от возбуждения. Подумать только, мисс Мэннинг! Томная, соблазнительная мисс Мэннинг! А мистер Кэрью-то каков – раскрасневшийся, пышущий жаром!
Когда Бенджи наконец решился, пятеро из нас прокрались за ним. Мы затаились в пустом коридоре и проследили, как он постучал в кабинет директора. Затем минут десять околачивались у запертой двери, не смея приблизиться и подслушать. Вскоре дверь распахнулась – и на пороге показался Бенджи. С кепкой в руке, он пятился назад, продолжая на ходу возмущенно разглагольствовать. Директор вышел следом, явно пытаясь его унять, однако Бенджи не поддавался на уговоры, кипел от негодования и во всеуслышание твердил:
– Я что сказал, сэр, так меня не собьешь. И еще скажу хоть сто раз подряд: да будь они женаты – хуже быть не могло!
Тут директор заметил нас. Думаю, ему было яснее ясного, что нас сюда привело и что подогрело в нас жгучее любопытство. Не знаю, как остальные, но я ожидал – он обрушится на нас. Однако он не сказал ни слова и только посмотрел печально, словно что-то потерял. Неглупый он был человек, наш директор… Ему ли было не знать, когда скандальная история без труда забывается, а когда нет, и что происходит, если о ней знает слишком много народу.
Оставшиеся дни мистер Кэрью и мисс Мэннинг ходили в ореоле славы и были окружены безмолвным преклонением. Выбыв из скучного разряда учил, они приобрели статус настоящих взрослых – тех, кто грешит. Они сделались нашими кинозвездами. Мы охотно уселись бы у ног мисс Мэннинг и завороженно ее слушали – пожелай она только поведать нам некие жизненные тайны. Каждое ее слово мы безоговорочно приняли бы на веру – вот еще одно достойное внимания противоречие… Когда мисс Мэннинг давала свой последний урок, мы, затаив дыхание, выискивали в ней какой-нибудь знак или след пережитого ею опыта. Однако буйные темные волосы, вырез в форме буквы «V», томная, медленная улыбка, ярко-пунцовый рот ничуть не изменились. И обтянутые шелком колени были теми же самыми… Вот она погладила колено, скользнула ниже и провела по напоминающей шелковистую змейку ноге с оттянутым носком, задумчиво, с силой растирая ладонью голень: со стороны могло показаться, будто ей ничего не стоит, если того захочет, без труда продеть всю ногу в кольцо, как продергивают через него платок… Занятие, однако, подошло к концу; мы встали и услышали от нее напоследок фразу, странную в устах той, кто прощался с нами навсегда:
