— С…ть я хотел на твое небо!
Линии и завитки подались через море вперед. Участок шторма оторвался, как мертвый лист, и зияющий провал над горизонтом соединил море с небом. Молния находила застывшие в небе или в волнах рептилии и посылала за каждой черный свой завиток. Рептилии сопротивлялись, меняя очертания, съеживаясь, но попадались и исчезали. Скала Спасения разверзлась — за нею лежала долина небытия.
Центр вернулся к скале и клешням. Скала была тверже скал, была ярче и крепче. И от этого заболели зазубрины на вцепившихся в нее клешнях.
Море качнулось и исчезло. Невидимые участки его отодвинулись, возвращаясь к самим себе, пересохли, разрушились и рассыпались, как недоразумение.
Полосы кромешной тьмы склонились к скале, и она оказалась ненастоящей, как и нарисованная вода. Она распалась на куски, и теперь подле клешней лежал всего-навсего бумажный остров, а его окружало со всех сторон то самое, что центр назвал словом «ничто».
Скала между клешнями была твердой. Она была плоская, с гравировкой. Черные линии врезались в нее все глубже и, проходя насквозь, соединялись.
Скала между клешнями пропала.
Не осталось ничего, кроме центра и клешней. Они были огромные, сильные, огненно-красные. Они соединились. Прижались друг к другу. Четко очерченные, как дорожный знак ночью, они означали, что дальше есть лишь абсолютное ничто, и изо всех своих сил вцепились друг в друга. Зазубринки разлетелись. Они были реальны, замкнуты и светились.
Вползла молния. Центр забыл обо всем, кроме страха и клешней. Он старался скрыть это, думая о сломанных зазубринах и красном сиянии. Молния подступила ближе. Несколько завитков прицеливались к центру, выжидая, когда наступит момент, чтобы впиться. Остальные спустились на клешни и играли на них, пробуждая бессилие, и уносили их прочь с тем состраданием, которому неведомы ни время, ни жалость.
14
Мол — если только таким словом можно назвать длинную насыпь из крупных камней — почти полностью скрыл высокий прилив. Дрифтер подошел к берегу, остановился у мола, заглушил мотор, но продолжал скользить вперед, подгоняемый западным ветром. За ним полыхал холодный закат, и с берега дрифтер казался вырвавшейся из-под низких туч, все еще висевших над горизонтом, черной тенью, растерявшей свои краски. Море было свинцовым, а за дрифтером протянулся красно-розово-черный след, уходящий в сверкавшую под вечерним солнцем долину у горизонта.
Стоящий на берегу не двинулся с места. Сапоги присыпал сухой песок, наблюдатель стоял и ждал. За спиной его виднелся дом и пологий берег.
На корме зазвенел телеграф, и дрифтер резко остановился, выбросив из-под винтов неожиданно светлые фонтаны воды. Кранец чиркнул по камню. На мол спрыгнули двое, пооглядывались в поисках несуществующей швартовой тумбы. Из машинного отделения высунулась и замахала чья-то рука. Двое подобрали канаты и закрепили прямо на камнях.
На мол сошел офицер, пробежал к берегу и спрыгнул на сухой песок. Ветер трепал листы бумаги в руке, и они шелестели, как пыльные листья в конце лета. Других листьев на острове не было. Был лишь песок, домик, скалы и море. Офицер, тяжело ступая, прошел по песку со своими трепещущими на ветру бумажками и остановился в ярде от наблюдателя.
— Мистер Кэмпбелл?
— Да. Вы с Большой земли по поводу?..
— Совершенно верно.
Мистер Кэмпбелл приподнял матерчатую шапку и снова надел.
— Вы не слишком-то торопились.
Офицер посмотрел на него серьезно.
— Между прочим, меня зовут Дэвидсон. Не слишком торопились? Знаете ли, мистер Кэмпбелл, я занимаюсь этой работой семь дней в неделю.
Сапоги мистера Кэмпбелла неожиданно шевельнулись. А он сам внимательно посмотрел в серое и худое лицо офицера. Изо рта пахло чем-то приятным, а глаза, широко раскрытые, смотрели не мигая.
Мистер Кэмпбелл снял шапку и снова надел.
— Ну что ж. Каждому свое!
Нижняя часть лица Дэвидсона изменилась в ухмылке, в которой не было ни капли веселья.
— Это, знаете ли, большая война.
Мистер Кэмпбелл медленно кивнул.
— Простите мне эти слова. Вы собираете горький урожай, капитан. Не понимаю, как вы выдерживаете.
Ухмылка исчезла.
— Что делать.
Мистер Кэмпбелл покачал головой и внимательно посмотрел на Дэвидсона.
— Да. Прошу прощения, сэр. Пойдемте, я покажу.
Он повернулся и пошел по песку. Остановился и показал рукой вниз, туда, где язычок воды лизал галечную россыпь.
— Вот здесь. Он все держался на поясе. Это вы, конечно, и сами поймете. Рядом болтались разбитый оранжевый ящик и банка. И водоросли. Когда ветер с северо-запада, здесь всегда прибивает водоросли и с ними что-нибудь да выносит.
Дэвидсон смотрел в сторону…
— Для вас это важно, мистер Кэмпбелл, но мне нужен только личный номер. Вы его сняли с тела?
— Нет. Нет. Я почти ничего на касался.
— Такой коричневый диск величиной с пенс, скорее всего, на шее.
— Нет. Ничего я не трогал.
На лице Дэвидсона опять появилась ухмылка.
— Что ж, тогда можно только надеяться.
Мистер Кэмпбелл сжал ладони, беспокойно потер их друг о друга, прокашлялся.
— Вы увезете «это» сегодня?
Теперь уже Дэвидсон внимательно на него посмотрел.
— Никак кошмары?
Мистер Кэмпбелл посмотрел вбок на воду.
— Жена… — пробормотал он.
И увидел перед собой широко распахнутые глаза, лицо человека, который знал, кажется, больше, чем в силах вынести человек. И не пытаясь уже уклониться, немного съежившись, ответил вдруг неожиданно и смиренно:
— Да.
Дэвидсон медленно кивнул головой.
На берегу, у дома, стояли двое матросов. Они держали носилки.
— В пристройке за домом, сэр. Надеюсь, вас там ничто не оскорбит. Мы пользовались парафином.
— Благодарю вас.
Дэвидсон тяжело пошел по песку вдоль берега, за ним мистер Кэмпбелл. Вдруг они остановились. Дэвидсон обернулся, глядя вниз.
— М-м…
Он сунул руку в нагрудный карман кителя, достал плоскую бутылку. Он заглянул в глаза мистеру Кэмпбеллу, ухмыльнулся нижней половиной лица, отвернул крышку, запрокинул голову, отхлебнул. Матросы наблюдали молча.
— Вот так вот.
Дэвидсон подошел к пристройке, достал из кармана брюк фонарик. Нырнул за разбитую дверь и исчез.
Матросы стояли неподвижно. Мистер Кэмпбелл ждал молча, созерцая свою пристройку так, будто увидел ее впервые в жизни. Он разглядывал замшелые камни, лишайник на проваленной крыше, будто вникал в совершенный язык природы, который редко дается понять человеку.
