Я протянул руку и прикоснулся к сосуду. Он был теплый и слабо вибрировал: наверное, этот мерный двойной ритм исходил от подсоединенных к нему аппаратов жизнеобеспечения. Вибрация вошла в резонанс с моими мыслями – и вдруг я ощутил непреодолимое желание опрокинуть сосуд. Но когда я толкнул его, он не сдвинулся с места. Другой рукой я схватил провода, выходившие из аквариума, и рванул изо всей силы. И снова тщетно – провода даже не изогнулись.
Где-то за правым плечом раздался голос доктора Питерса:
– Физически вы не здесь. Хотя вы чувствуете все это благодаря симулятору, изменить вы ничего не сможете.
Я снова обнаружил, что из моего невероятного заключения нет никакого выхода.
* * *
Мало-помалу я привык к ограничениям новой реальности – и понемногу начал обнаруживать, какие свободы она мне сулит, и пользоваться ими. Стоило мне прикоснуться к кнопке, как появлялся доктор Питерс, и я просил его показать мне что угодно или перенести туда, куда мне хотелось. Доктор стал моим проводником по местам, которые я всю жизнь мечтал повидать, и наставником во всем, что я всю жизнь мечтал узнать. Я любовался заходом солнца над дворцом Далай-ламы в Лхасе, посетил гробницу великого завоевателя Тамерлана в Самарканде, взобрался на нагорье Бандиагара в Мали и повидал огромную глиняную мечеть в Дженне, обошел руины римской Пальмиры до их трагического разрушения, поплавал с последним синим китом и прогулялся по поверхности Марса.
Я узнал, что могу прочитать практически любую книгу и статью, посмотреть любой кинофильм, любую программу, которую показывали по телевидению или передавали по радио; к тому же в моем распоряжении была огромная коллекция записей спектаклей, лекций и выставок. Я изучал просторы симулированной реакции, занимался то тем, то этим, руководствуясь исключительно свободными ассоциациями. Не знаю, сколько раз я смотрел девятую часть «Крестного отца» и в 4D, и в мультисенсорном издании 5D. Параллельно я побывал на всех представлениях оперного фестиваля в Байройте в 2043 году, не купив ни единого билета, и полюбил патуфонию – новое искусство, которое появилось в середине XXI века и сочетает в себе классические струнные импровизации с боевыми искусствами Океании. Меня очень воодушевила интернациональная утопия, о которой говорила на инаугурации Мина аль-Махсус, 55-й президент США. И послушал, как мой преемник читает курс по биониженерии, который когда-то вел я сам в Массачусетском технологическом институте: нынешний преподаватель родился в год моей смерти. Но самым познавательным был семинар по технологии нейронной симуляции. На этих занятиях я узнал о прогрессе в биоэлектронике и в понимании сенсорно-моторной нейрофизиологии, благодаря которому стало возможным создание интерфейса всего мозга – судя по всему, именно эти достижения науки и техники стояли за моей нынешней жизнью мозга в сосуде.
Вкусы и пристрастия у меня были взрослые, а жил я как ребенок. Бесконечные годы, которые я тратил на все, что привлекало мое внимание, на глупости и прихоти, я проводил безо всякой оглядки на впустую проведенное время и несделанные дела. Я изучал что хотел, занимался чем угодно, и ничто мне не мешало. Впрочем, я был избавлен и от тривиальных тягот младенчества. Никто не будил меня по утрам, никто не говорил, что надо почистить зубы, никто не звал за стол. Зов природы умолк, биологических позывов у меня не было. Переодеваться, мыться, причесываться мне было больше не нужно – в симуляторе я всегда выглядел безупречно. Иногда я все-таки уставал. Тогда, как правило, я просил доктора Питерса отправить меня обратно в комнатку поспать, но вскоре оказалось, что и это делать не обязательно. Один раз я заснул, когда сплавлялся на плоту по пенным порогам реки Колорадо, и, вместо того чтобы утонуть или разбиться о скалы, проснулся в знакомой комнате, где меня, как обычно, приветствовал железный запрет Черчилля со стены.
Так я и не узнал, почему на стену моей комнаты – главной страницы моего симулятора – повесили именно эту цитату. Возможно, просто так, безо всяких причин, как вешают картины в приемной стоматолога, но мне по-прежнему очень хотелось приписать ей высший смысл. Сначала фраза «никогда не сдавайтесь» отражала мое сопротивление доктору Питерсу. Потом она, похоже, намекала мне, что надо смириться с этим удивительным бессмертием. В конце концов я решил, что все так и было: я умирал от рака желудка, мой мозг заморозили, а теперь у меня вот такая неврологическая загробная жизнь. «Никогда, никогда, никогда» – это, видимо, о том, что моя нервная система выстояла под последним сокрушительным ударом природы и теперь обрела пост-телесное существование, по-видимому, вечное.
Но еще эти слова не давали мне забыть о других «никогда», неизбежных в моем нынешнем состоянии. Я обречен никогда больше не видеть жену, родных, друзей – да, если уж на то пошло, ни одной живой души: люди представали передо мной лишь в крайне ограниченных формах, к которым давал мне доступ симулятор – на картинах, в видеозаписях или в виртуальной реальности, где я чувствовал себя вуайеристом. Физическую сторону моей прежней жизни мне тоже было уже никогда не испытать. Нейроинтерфейс обеспечивал меня всеми сенсорными данными, которых можно было ожидать при симуляции деятельности, но в этой симуляции попадались заметные пробелы. Например, еда утратила для меня всяческое значение – я никогда не ощущал голода, мне не нужно было подкреплять силы. Спорт свелся к компьютерным играм – физически мне все давалось без малейших усилий, но и гормональной радости от движения я больше не ощущал. Даже самые увлекательные приключения не приносили того восторга, какой я знал в реальной жизни. Я мог бы покорить Эверест без малейшего напряжения, ничего не боясь, но, очутившись на вершине, не почувствовал бы и тени триумфа. При всей точности симуляции у меня не было ни мышц, которые напрягались бы, когда мне пришлось бы нащупывать ногой узенький карниз на заледенелой скале, ни дыхания, которое занялось бы, когда в лицо ударил порыв ветра, ни сердца, которое заколотилось бы, если бы я оступился на неизвестном склоне. И если бы на подъеме меня подкосила усталость, то лишь от скуки, а не от напряжения.
Мой путь мозга в аквариуме все длился и длился – и вот уже скука сменила и тоску по тому, что осталось в прошлом. Апатию усугубляла притупленность эмоций, которую я ощутил в первые минуты знакомства с доктором Питерсом: теперь я понимал, что все дело в отсутствии взаимодействия мозга с другими органами, которое нейрокомпьютерный интерфейс не мог симулировать. В результате я мог наблюдать самые великолепные пейзажи, самые жуткие сцены человеческих страданий – и это не затрагивало в моей душе никаких струн. В отсутствие источников эмоций я начал уставать от постоянного потока знаний и впечатлений в симулируемом пространстве. Эти знания не к чему было приложить, а впечатлениями не с кем поделиться. Без взаимодействия с реальным миром, без задач, за которые стоило браться, без самых простых сложностей повседневной телесной жизни я лишился значимых целей. Я превратился просто во вместилище данных, поступающих от нейрокомпьютерного интерфейса, в такой же придаток к нему, каким сам он служил для моих маленьких серых клеточек.
Я мечтал вернуться в реальность, хотел, чтобы мой мозг поместили в живое тело, пусть даже и не мое. Мою нервную систему ждало бы избавление даже в теле самого жалкого нищего, самого одинокого наркомана. Страдания, вызванные бедностью и болезнью, вполне уравновешивались бы возможностью стремиться к целям и исполнять обязательства, которые приносили бы искреннее удовлетворение и мне самому, и окружающим. В теле любого человека, лишь бы целого, в любом социальном контексте мой мозг чувствовал бы себя уютнее, чем в нынешнем приниженном положении. Пусть ему сотрут всю память, путь он родится заново в голове младенца – все равно у него будет шанс запылать от страсти и устремлений, которые когда-то были так важны для моего воплощенного «я». Но мне было ясно, что это в принципе невозможно, и тогда я начал мечтать о том конце, которого чудом избежал 54 года назад. Может, инкубатор даст сбой или в мои ткани внезапно проникнет инфекция. Ничего, подожду: у меня в распоряжении буквально вечность.
