– Нет, не русские, по крайней мере, мне так кажется. По почерку. Все в крови, то есть буквально все. Я там побывал, считай, только на пороге, но успел заглянуть в спальню. И дверь ванной была распахнута настежь, а там такое!
– Что там было такое?
– Девушка. В ванной и в спальне.
– В каком смысле? – запуталась Юки.
– Что?
– Так девушка находилась в ванной или в спальне?
– И там, и там, – сказал он, зловеще ухмыльнулся он, как Джек с фонарем из Хэллоуина. – Юк, ее просто разодрали в клочья.
Она ненавидела, когда ее звали «Юк», но сейчас было не до этого.
Вот это материал. То, что надо, самое то.
– Как бы туда попасть? – сказала она.
Симс засмеялся.
– Дохлый номер. Дело расследуют известные «пай-мальчики».
Юки выругалась. С другими детективами Юки бы справилась: могла подкупить, запугать, обольстить – подкупом и уговорами подобралась бы к месту преступления так близко, чтобы сделать фотографию или даже записать видео скрытой камерой. Только не со Шмидтом и Янофф. Эти прессу и близко не подпускали. От них ничего не добьешься. Ни словечка, ни малейшей уступки. Убогие придурки.
– Расскажи, что успел разглядеть, – попросила она. – Подробно.
– Как насчет расценок? – поинтересовался он.
– Ладно, Чарли, что за вопросы? А то ты меня не знаешь! Хотя давай договоримся так, – добавила она. – Если добудешь снимок места преступления, получишь сотню сверху.
– Да меня сразу прихлопнут.
– Только если вычислят, кто слил фотку, но ты-то стреляный воробей.
Симс лукаво взглянул на нее, отлично понимая, что с ним заигрывают. Но деньги бы были не лишними, и дружок-криминалист добудет ему все, что хочешь.
– Сотню за фото, – согласился он. – Но если что еще, тогда разговор отдельный.
– Если будет что обсуждать, договоримся.
Он еще подумал и кивнул.
– Ладно, – и рассказал все, что знал.
– 9 –
Бедфорд-стрит, 75, Нью-Йорк, 4 октября, 8:36
За девять дней до события В.
Это просто мусор.
Разорванный. Перемешанный. Раздавленный.
Отбросы.
Три часа назад оно было прекрасно.
Два часа назад оно пыхтело, стонало, впивалось в него ногтями и выкрикивало чье-то имя.
Не его. Не настоящее.
Час назад оно кричало.
А сейчас…
Оно превратилось в мусор.
Он наблюдал, как оно меняет цвет вместе с цветами ночи. Вот луна скрывается за набежавшими облаками. Вот ветерок лениво колышет изодранные забрызганные занавески, отбрасывающие на останки полупрозрачные тени. Таких цветов он никогда раньше не видел. Ничего черного. Ничего белого. Но зато десять тысяч оттенков синего, серого и красного.
Он даже не подозревал, что бывают такие цвета. А теперь ему была невыносима сама мысль, что он не увидит их снова. С такой красотой ничто не сравнится. Только не при дневном свете. Он не мог знать точно, ведь никогда не видел дневного света, но был уверен, что в нем все оттенки сольются в однородную туманную пустоту. По крайней мере, он бы так это воспринял. Так же, как они воспринимали ночь.
И как его другая сущность.
Прежняя.
Майкл Фэйн.
Фэйн. Тот самый, лишенный остроты ощущений. Боже, как он вообще умудрялся передвигаться по улицам с такими неразвитыми органами чувств? А как все остальные? Впрочем, он еще не превратился обратно в Майкла Фэйна. Не совсем.
Он обхватил руками голени. Не для того, чтобы защититься от пронизывающего октябрьского ветра. Нет, просто ему это нравилось. Очень нравилось. Сидеть, обняв колени руками, очень удобно. А если забраться на холодильник, еще удобней. Он сидел на холодильнике. Босой, голый. Размалеванный тысячами оттенков красного.
Уставившись на мусор на полу и на столе.
Он пересчитал ошметки. Потом нахмурился и пересчитал заново – все равно не хватает.
А где остальное?
Он взглянул на окно, вспоминая, не вышвырнул ли чего на улицу. Вполне возможно. Какое-то время он не особо следил за своими действиями, а просто существовал.
Сейчас он четко осознавал все цвета, запахи. Некоторые запахи он раньше ненавидел. Теперь все изменилось. В каждом запахе таились тысячи оттенков. Отбросишь один, тут же проявится другой. И так далее. Но самое обидное, что ему никак не удавалось их описать. И вдруг его осенило. У него еще будет время систематизировать все до последней мелочи. Если его догадка верна, то времени будет навалом.
Если же нет…
Его ужасало лишь то, что больше никогда не придется вкусить всех этих запахов, цветов, всех оттенков – боже, миллион тонких вкусовых различий.
И тут он понял, что это и впрямь единственное, что его пугало. Больше ничего. Ничего.
Ничего с тех пор, как он изменился.
Как давно это было?
Время для него почти ничего не значило. Он осознавал это, но его ничто не тревожило.
А вот и нет. Это все обман.
Время нельзя сбрасывать со счетов.
Время – это перемены. Череда дней и ночей.
Он посмотрел в окно на облачное небо. Стояла глубокая ночь.
Где-то часа два. Или три?
Вдруг подкрался страх, опухолью разрастаясь в груди.
А вдруг уже четыре или пять?
А если с рассветом все это исчезнет? Придет конец всем чудесным запахам, вкусам, звукам и ощущениям? И ему тоже?
Он зажмурился, стараясь уловить ритм ночи. Нью-Йорк такой шумный, полон всевозможных помех. Чудесная симфония, которой он наслаждался всего минуту назад, превратилась в какофонию звуков. Какую-то долю секунды назад он слышал тысячи голосов, несущих истины, а теперь на него обрушились такие вопли, что не разобрать ни единого слова. Насколько быстро и разительно все переменилось, и хоть он осознавал, что это происходит с ним не по-настоящему, переносить этот ужас было ничуть не легче.
Что же эта ночь от него скрывала?
Что значило для него время?
Силясь постичь эту неожиданную тайну, он вдруг заметил, что цвет ночи переменился. Кто-то плеснул крови на облака.
Он долго, не моргая, смотрел на них.
– О боже, – прохрипел он каким-то чужим голосом. Зубам было тесно во рту, в горле стоял слизистый комок, а язык горел от крови с примесью желчи.
Кровавые облака раскрыли ему ужасный секрет.
Было не пять утра, а уже рассвет.
