– Я бы пришел и просто так, Клара, безо всякого секса. Ты прекрасно это знаешь.
Почему у меня не получается правильно объяснить? Я только обижаю его сильнее, сама того не желая.
Жертва моей злости открывает окно, но мне так не хочется, чтобы он уходил. Я не собиралась задеть его чувства, я просто не могу остаться сейчас одна.
– Миллер, подожди. – Он уже перебросил ногу через подоконник, но я продолжаю умолять, по-прежнему завернутая в одеяло. – Пожалуйста. В моем поступке не было ничего личного. Клянусь.
Последняя фраза заставляет его отойти от окна и приблизиться к кровати. Миллер наклоняется и обхватывает ладонями мое лицо.
– Ты права. Именно поэтому я так расстроен. Ведь это должно было стать для нас самым личным на свете.
Его слова бьют прямо по больному, и у меня невольно вырывается громкий всхлип. Не могу поверить, что я такое натворила. Похоже, я опустилась до уровня матери. Миллер оставляет меня одну, я закрываю рот ладонями, стараясь удержать рыдания и все рвущиеся из меня чувства. Я раскаиваюсь не только в том, как поступила со своим парнем, но и во многом другом. Меня накрывает буря эмоций: горе от потери тети Дженни и отца, вина за причастность к их гибели, ярость от предательства матери, сожаление о той боли, которую я причинила Миллеру. Эмоций так много, я не в состоянии с ними справиться, поэтому падаю обратно на кровать и зарываюсь лицом в подушку. Сейчас мне хочется лишь накрыться одеялом и никогда не просыпаться, чтобы больше не испытывать всего этого. На меня так много навалилось. Это слишком нечестно. Нечестно, нечестно, нечестно.
Матрас рядом со мной прогибается, и когда я поворачиваюсь, то попадаю в теплые объятия. От этого рыдания только усиливаются.
Я стараюсь рассказать, насколько сожалею о своем поступке, но всхлипывания заглушают слова. Миллер нежно целует меня в висок, видимо, разобрав только то, что я пытаюсь извиниться.
Он не говорит, что прощает меня или что мои действия были оправданы. Он вообще ничего не говорит. Лишь молча сидит рядом и утешает, пока я заливаюсь слезами.
Я прячу лицо у него на груди, утыкаясь в футболку. Когда дар речи наконец возвращается ко мне, я снова и снова повторяю:
– Прости меня. Прости, пожалуйста. Прости. Ты был прав, и я ужасно себя повела. – Слова доносятся приглушенно сквозь ткань. – Мне очень жаль, что я так поступила.
– Знаю, тебе плохо, – шепчет Миллер, нежно положив ладонь мне на лицо. – И я тебя прощаю. Но все равно я пока зол.
Несмотря на последнюю фразу, он снова целует меня в висок, и это все, что сейчас нужно. Он и должен сердиться на меня. Имеет полное право. Я и сама на себя злюсь.
Какое-то время парень лежит рядом на кровати, но, как только я перестаю плакать, отстраняется и смотрит на меня, гладя по щеке.
– Мне пора. Уже поздно.
– Пожалуйста, не уходи, – качаю я головой, умоляюще заглядывая ему в глаза. – Я не хочу оставаться одна.
Замечаю его сомнение, но спустя три секунды Миллер все же кивает. Затем садится, снимает футболку и натягивает ее на меня.
– Надень.
Я слушаюсь и опускаю футболку до бедер, не убирая от груди одеяла, пока не оказываюсь прикрытой.
Понимаю, что, несмотря на случившееся сегодня, Миллер так и не видел меня обнаженной, ведь он даже не поворачивался в мою сторону, когда я сбросила полотенце.
Он тоже забирается под покрывало и притягивает меня к себе, так что моя спина оказывается прижатой к его груди. Мы делим одну подушку. Держимся за руки. И в конце концов погружаемся в сон, злясь на разных людей, но одинаково страдая.
Глава двадцать пятая
Морган
Я думала, что мыть бутылочки для детской смеси и желать, чтобы наступил конец света, – самое худшее из возможного. Но я ошибалась. Такой момент наступил сейчас.
Что происходит, когда человек погружается на дно отчаяния? Ждет, пока кто-то бросит спасательный круг? Чахнет, пока от него не останутся лишь кожа и кости, которыми побрезгуют поживиться даже стервятники?
Я так и лежу в кровати с самого вечера, правда, уже отказавшись от попыток заснуть. Не вижу в этом особого смысла, ведь скоро взойдет солнце.
Несколько раз я подходила к двери в спальню Клары, но даже не стала стучать. Она намеренно громко включила музыку, чтобы не слышать меня, поэтому я решаю оставить ее в покое. За ночь ненависть ко мне уляжется, и я смогу снова попытаться вымолить прощение.
Может, не стоило так затягивать с психотерапевтом? Мне казалось, что лучше дать самым тяжелым ранам затянуться, подождать несколько месяцев. Но, очевидно, это было ошибкой. Мне просто необходимо с кем-то поговорить. Мы с Кларой обе в этом нуждаемся. Не уверена, что мы сумеем справиться с ситуацией самостоятельно.
Не хочу идти с проблемами к Джонасу. Наверняка он только извинится и скажет, что все наладится со временем. Может, так действительно и произойдет. Может, пройдет дождь и заполнит ту яму, в которой я сейчас нахожусь, и я смогу подняться на поверхность и выбраться на берег. Или хотя бы утонуть. Оба варианта одинаково привлекательны.
Но даже если начать посещать психотерапевта, это не изменит того, что случилось прошлым вечером. Ничто не изменит того факта, что дочь застала мать целующейся с лучшим другом отца всего через пару месяцев после гибели последнего. Это невозможно оправдать. Это непростительно.
Все психологи, беседы и книги по самопомощи в мире не смогут стереть эту картину из головы Клары.
Я унижена и испытываю невероятный стыд.
И не важно, сколько сообщений Джонас мне отправит – а с прошлого вечера их пришло уже семь штук, – я все равно не собираюсь отвечать. И вообще еще долго не планирую с ним разговаривать. Не хочу его больше видеть. Мне не нравится, на что меня толкает одно его присутствие. В кого превращает. Поцелуй был огромной ошибкой, и я это знала еще до того, как наши губы соприкоснулись. И я все равно это сделала. Позволила этому свершиться. И что самое худшее – я этого хотела. Причем очень давно. Скорее всего, со дня нашего знакомства.
Думаю, именно поэтому я чувствую себя так паршиво. Мне кажется, если бы много лет назад Джонас не уехал из города, мы могли бы оказаться на месте Криса и Дженни. Скрывали бы наши отношения, предавали супругов, обманывали родных.
Мой гнев по отношению к ним ничуть не уменьшился с прошлого вечера, лишь перерос в нечто новое: ярость, но уже направленную на саму себя. В данный момент я не вправе читать нравоучения дочери, если не хочу показаться лицемерной. И мне кажется, отныне мои слова не будут иметь для Клары ровно никакого значения. Наверно, это правильно. Как я смею воображать, что в состоянии воспитывать хоть кого-то? Кто я такая, чтобы учить нормам морали? Разве можно направлять кого-то по жизни, когда сама бегу в другую сторону, нацепив на глаза шоры?
