В номере у Розмэри сидел Никотера, и они долго болтали о своих киношных делах. Когда наконец Розмэри намекнула ему, что пора уходить, он с комическим возмущением подчинился, довольно нахально подмигнув на прощанье Дику. Потом, как обычно, затрещал телефон, и очередной разговор длился добрых десять минут, так что Дик потерял терпение.
— Пойдем лучше ко мне, — предложил он, и она согласилась.
Она лежала на широкой тахте, положив голову к нему на колени; он играл мягкими локонами, обрамлявшими ее лоб.
— Что, если я опять задам вопрос? — сказал он.
— О чем?
— О ваших романах. Я просто любопытен — чтобы не сказать похотливо любопытен.
— Вы хотите знать, что было у меня после встречи с вами?
— Или до.
— Нет, нет, — вскинулась она. — «До» ничего не было. Вы были первым мужчиной, который для меня что-то значил. Вы и сейчас единственный, кто для меня что-то значит по-настоящему. — Она помолчала, задумавшись. — После того лета я целый год ни на кого не смотрела.
— А потом?
— Потом — был один человек.
Он воспользовался расплывчатостью ее ответа.
— Хотите, я вам опишу все, как было: первый роман ни к чему не привел, и за ним последовала долгая пауза. Второй оказался удачнее, но для вас это был роман без любви. На третий раз все сложилось к общему удовольствию…
Он уже не мог прервать этого самоистязания.
— Потом был один длительный роман, который постепенно изжил себя, и тут вы испугались, что у вас ничего не останется для того, кого вы полюбите всерьез. — Он чувствовал себя почти викторианцем. — После этого пошла мелочь, легкие флирты, и так продолжалось до последнего времени. Ну как, похоже?
Она смеялась сквозь слезы.
— Ни капельки не похоже, — сказала она, и Дик невольно почувствовал облегчение. — Но когда-нибудь я в самом деле полюблю всерьез, и уж кого полюблю, того больше не выпущу.
Но вдруг и тут зазвонил телефон и голос Никотеры спросил Розмэри. Дик прикрыл трубку ладонью.
— Будете говорить с ним?
Она подошла к телефону и затараторила по-итальянски с такой быстротой, что Дик не мог разобрать ни слова.
— Вы слишком много времени тратите на телефон, — сказал он. — Уже почти четыре часа, а в пять у меня деловое свидание. Идите развлекайтесь с синьором Никотерой.
— Зачем вы говорите глупости?
— Мне кажется, можно было бы отставить его на то время, что я здесь.
— Не так все это просто. — Она вдруг разрыдалась. — Дик, я люблю вас, только вас и никого больше. Но что вы можете дать мне?
— Что может дать Никотера кому бы то ни было?
— Это совсем другое дело.
…потому что молодое тянется к молодому.
— Он ничтожный итальяшка! — сказал Дик. Он бесновался от ревности, он не хотел, чтобы ему опять причинили боль.
— Он просто мальчик, — сказала она, всхлипывая. — Вы сами знаете, что я прежде всего ваша.
Поутихнув, он обнял ее за талию, но она устало отклонилась назад и на минуту застыла так, словно в заключительной позе балетного адажио, с закрытыми глазами, со свесившимися волосами утопленницы.
— Отпустите меня. Дик, у меня что-то все в голове перепуталось.
Он наступал на нее — большая птица с взъерошенными рыжими перьями, — а она инстинктивно отстранялась, испуганная этой неоправданной ревностью, которая погребла под собой привычную ласку и чуткость.
— Я хочу знать правду.
— Вот вам правда: мы много бываем вместе, он делал мне предложение, но я отказала. Что из этого? Чего вы от меня хотите? Вы мне никогда предложения не делали. По-вашему, лучше, если я растрачу всю жизнь на флирты с недоумками вроде Коллиса Клэя?
— Вчерашний вечер вы провели с Никотерой?
— Это вас не касается. — Снова она заплакала. — Нет, нет, Дик, простите меня, вас все касается. Вы и мама — единственные дорогие мне люди на свете.
— А Никотера?
— Сама не знаю.
Она достигла той меры уклончивости, когда самые простые слова кажутся полными тайного значения.
— Вы больше не чувствуете ко мне то, что чувствовали в Париже?
— Когда я с вами, мне хорошо и спокойно. Но в Париже было по-другому. А может быть, это только кажется — трудно судить о своих чувствах столько времени спустя. Ведь правда?
Он подошел к шкафу, достал выходной костюм, свежую сорочку, галстук — раз ему пришлось впитать в свое сердце злобу и ненависть этого мира, значит, для Розмэри там места нет.
— Не в Никотере дело! — воскликнула она. — Дело в том, что завтра утром мы все уезжаем в Ливорно. Ах, зачем, зачем это случилось! — Опять у нее потоком хлынули слезы. — Как мне жаль! Лучше бы вы не приезжали сюда.
Лучше бы все оставалось просто чудесным воспоминанием. У меня так тяжело на душе, будто я поссорилась с мамой.
Он начал одеваться. Она встала и пошла к двери.
— Я сегодня не поеду в гости. — Это была последняя попытка. — Я останусь с вами. Мне никуда не хочется ехать.
Нарастала новая волна, но он отступил, чтобы его опять не захлестнуло.
— Я весь вечер буду у себя в номере, — сказала она. — До свидания, Дик.
— До свидания.
— Ах, как жаль, как жаль. Как мне жаль. Что же это все-таки?
— Я давно уже пытаюсь понять.
— Зачем же было приходить с этим ко мне?
— Я как Черная Смерть, — медленно произнес он. — Я теперь приношу людям только несчастье.
22
Всего четверо посетителей было в баре отеля «Квиринал» в предвечерний час: расфуфыренная итальянка, без умолку стрекотавшая у стойки под аккомпанемент «Si… Si… Si…»
[69]
усталого бармена, сноб-египтянин, изнывавший от скуки один, но остерегавшийся своей соседки, и Дик с Коллисом Клэем.
Дик всегда живо реагировал на то, что было вокруг, тогда как Клэй жил словно в тумане, даже самые яркие впечатления расплывались в его рано обленившемся мозгу; поэтому первый говорил, а второй только слушал.
Измочаленный всем пережитым за этот день, Дик срывал зло на итальянцах.
Он то и дело оглядывался по сторонам, словно надеясь, что какой-нибудь итальянец услышит его и возмутится.
— Понимаете, сижу я с моей свояченицей в «Эксцельсиоре» за чашкой чая.
Входят двое, а мест в зале нет — нам достался последний столик. Тогда один из «них подходит к нам и говорит: „Кажется, этот стол был оставлен для княгини Орсино“. — „Не знаю, говорю, таблички на нем не было“. А он опять:
