Если фотографии уже переполнили память вашего смартфона, Достоевский вреден для вашего душевного здоровья, а стать ближе к Мунку всё равно хочется, прочтите роман его друга Станислава Пшибышевского «Homo Sapiens»: когда-то именно на страницах этой книги Мунк впервые прибыл в Россию — точнее, не сам Мунк, а его литературный образ. С самим художником и его наследием наши соотечественники познакомились позже.
Хотите встретиться с дальним родственником Мунка? Переходите к четвёртому герою. Между прочим, Мунк гордился тем, что на одной из выставок их картины висели рядом. Соседство его картин с полотнами третьего героя ему тоже было приятно!
Восьмой герой
Знаете, у России и Мексики ведь много общего. Наверное, потому я так люблю Россию. Ну, взять хотя бы коммунизм, матриархат и культ смерти. Вы хотите поспорить? О да, русские любят спорить! Но скажите мне, не у вас ли в центре столицы лежит мёртвый коммунистический вождь? Разве не Россия на 69 лет стала страной победившего интернационала? Не говорю уже о том, что многих ваших знакомых вырастила мама.
Я тоже унаследовал характер от матери. Она, что называется, converso, то есть еврейка, которая приняла христианство. Convertir значит «менять», и я на 80 % состою из этой врождённой тяги к изменам, этого иррационального духа противоречия, как вы на 80 % состоите из воды.
Я мексиканец, еврей, атеист, коммунист, уродливый кусок мяса весом 150 килограммов и откровенный бабник. Я не скрываю это от женщин, а они всё равно мечтают выйти за меня замуж. Рожают детей. Иногда почти одновременно с моими любовницами. Нет, сначала, конечно, я им не нравлюсь: репутация огромного людоеда, для которого совокупление — дело не интимнее рукопожатия, бежит впереди меня. Да, первые минут пять я им ужасно не нравлюсь…
Кстати, моя жена — русская. И любовница — тоже (https://qrgo.page.link/FbbkX). Я живу в Париже, дружу с Модильяни — он даже пишет мой портрет. Вместе с Пикассо мы разрабатываем законы синтетического кубизма, пока Мексика захлёбывается кровью своих детей.
В моей стране бушует революция
[47] — за семь лет она убьёт каждого восьмого мексиканца и подарит выжившим свободу от диктатуры, свободу, дорого доставшуюся и потому особенно ценную. Как бы вам объяснить…
Вот представьте: вы с друзьями живёте в очень красивой золотой клетке. В ней грязно, серо и пахнет помоями. Но клетка и правда красивая, модная, а-ля франсе, и те, кто сидит поближе к кормушке, даже сыты. А теперь представьте, что вы, потеряв в бою множество друзей, вырвались на свободу. Что вы будете с этой свободой делать?
Не знаю, как вы, а я возвращаюсь домой и вступаю в Мексиканскую коммунистическую партию. На дворе 1917 год, и мой народ принял единственно верное решение — вернуться к истокам. Моё время войдёт в историю как «мексиканский ренессанс», только в отличие от итальянцев
[48] мы возрождаем не эллинистическую культуру, а нашу, доколумбову. И вот уже европейскую архитектуру сменяет национальная, женщины надевают народные костюмы — длинные многослойные юбки, тяжёлые украшения и кружевные блузы, а прилавки на ярмарках заполняются сахарными черепами в розовой глазури
[49].
В плавильных котлах наших сердец под бесперебойный рокот пламенных моторов национализм, коммунизм, ацтекское язычество, мексиканское христианство и здоровый атеизм рождают искусство, которое скоро покорит, ха-ха-ха, капиталистическую Америку, так что сам Нельсон Рокфеллер закажет мне фреску. Ну, не смешно ли?
Да-да, я коммунист, хожу на митинги, выкрикиваю лозунги, пишу фрески о революции 1917 года. Я был в Советском Союзе, стоял на мавзолее Владимира Ленина во время парада (https://qrgo.page.link/vDNR1) — и я же три года почти безвылазно живу в Америке, работаю на крупных заказчиков — на компанию Форда, к примеру
[50], — хожу на званые ужины к лоснящимся капиталистам и расписываю Рокфеллер-центр.
А то, что национализм не помешал мне пересидеть революцию во Франции, вас не смутило? — Да просто я на 80 % состою из врождённой тяги к изменам. Моя любовь прямо пропорциональна боли, которую я стремлюсь причинить любимому существу. И не важно, Родина это, партия или женщина.
Вот, вот и она! Заносчивая девчонка с пачкой холстов наперевес. Она без стеснения говорит, что я — величайший художник Мексики и ей важно моё мнение. Она наклепала тут несколько картинок и хочет знать, что я об этом думаю. Есть у неё талант или нет?
Я внимательно рассматриваю эти маленькие кропотливо выполненные картинки, в основном автопортреты, и понимаю, что величайшим художником Мексики я пробуду совсем недолго…
Моя Фридуча единственная за всю историю искусств вскрыла себе грудь и сердце, чтобы обнажить биологическую правду чувств. Она положила себя на алтарь нашей любви, она стала моей музой, она была моей женой 25 лет с перерывом на развод. Наш брак назовут союзом слона и голубки, и это определение как нельзя более точно передаёт характер наших отношений. Дело ведь не только в том, что я на 20 лет старше, и даже не в том, что я вешу в три раза больше, чем она. Я калечу её тонкую голубиную душу постоянными изменами, и это питает её творчество, наполняет её картины болью, кровью изливается в её дневники.
Для голубки слон больше целого мира, так что я для неё — целая Вселенная, я её ребёнок, я её друг, я её отец, я её возлюбленный, я её супруг, я её мать, я — она сама, я это всё, сквозь меня она любит Мексику, моими глазами видит коммунистическую партию, так что, когда меня лишат партийного билета, она гордо откажется от своего. Я наряжаю её настоящей Техуаной, и сначала она сопротивляется, как сопротивляется и моим изменам, а потом принимает, впускает в себя дух родной страны, и вот уже пишет автопортреты, на которых она в длинных многослойных юбках, тяжёлых украшениях и кружевных блузах, ходит по Нью-Йорку в ярких, как сама Мексика, нарядах, и дети кричат ей вслед: «Вы что, от цирка отстали?!» И даже после того, как её картину купит Лувр, она будет называть себя не художницей, а женой великого художника.
