Гершуни, как до него Михаил Гоц
[6], восстал против тактики эсеров-максималистов, взорвавших дачу премьер-министра П.А. Столыпина, когда она была полна посторонних людей, ждавших приема для ходатайства за близких. Вместе с «бабушкой русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской решительно выступил и против тактики экспроприаций.
Другой новый знакомец — Егор Сазонов — исполнитель убийства министра внутренних дел Плеве в 1904-м году был сам тяжело ранен взрывом бомбы. Петербургская судебная палата приговорила бомбиста к бессрочной каторге. На Марусю он не произвел такого сильного впечатления, как Гершуни. Возможно, говорила партийная ревность: она сама готовила себя к убийству этого безжалостного человека. Но она с грустью вспоминала Сазонова, когда впоследствии, протестуя против наказания розгами каторжан, он принял яд и скончался 28 ноября 1910 года, своей смертью предотвратив предполагавшееся массовое «запарывание» заключенных.
Здесь у Маруси появился и еще один новый друг — единственный сын классика армянской литературы Прош Перчевич Прошьян, ее будущий соратник по созданию партии Левых эсеров.
Удивляют воспоминания каторжанок об их самообразовании, о политических диспутах, лекциях, огородничестве, театральной самодеятельности, о массовых занятиях фотографией во время их жизни в Акатуе. Сложилось нечто вроде образовательных курсов, на которых «знатоки» делились знаниями с менее подготовленными. Мария Беневская вела занятия по химии, Надежда Терентьева — по истории, Александра Измайлович — по литературе, Зинаида Бронштейн — по философии. Были занятия и «практического характера». Сарра Данциг, профессиональная массажистка организовала кружок по освоению навыков массажа. Занятия были настолько успешными, что одна из ее учениц, выпущенная с каторги на поселение в Якутск, безбедно жила там на заработки от сеансов массажа.
За границей чудом сохранился акатуйский фотоальбом — в СССР это был бы антисоветский документ. На фото видно, как каторжане занимаются в кружках по интересам, гуляют, пьют чай… Женщины, как правило, носили не арестантскую одежду, а свое платье, нередко светлых тонов, пользовались украшениями. У всех довольные, вовсе не аскетичные лица. В 1906 г. в тюрьмах было вольное житье. Они походили скорее на клубы, в которых вроде добровольно и временно до улажения некоторых политических осложнений, «соглашались» посидеть социалисты и анархисты, чтобы, конечно, скоро выйти на волю и даже в случае чего крупно посчитаться с теми, кто стал бы «угнетать» их в тюрьмах. Воля шумела свободной печатью, протестами и митингами — вспоминала Спиридонова. Ручные кандалы надевались только накануне приезда окружного начальства. На лекции руководителя боевой организации эсеров Г. Гершуни по истории русского революционного движения собиралась вся тюрьма, из-за ворот приходили охранники, и даже начальство позволяло себе слушать лектора и уточнять у него кое-какие детали.
Ирина Константиновна Каховская писала о днях, проведенные на каторге: «Женская каторга лишена кровавого драматизма мужских тюрем, а наша, в частности, отличалась изумительно ровной, буквально ничем не волнуемой извне жизнью. <…> Режима в тюрьме никакого не было. Запертые в своей половине, мы в ее пределах делали все, что хотели. Администрацию мы видели только на поверке; все неизбежные переговоры с нею у нас велись исключительно через политического старосту…»
Женщины с нетерпением ждали весны. Тогда «горы кругом покрывались цветами, чрезвычайно разнообразными и яркими по своим краскам, о которых мы в центральной и даже южной России не имели понятия. Яркие кроваво-красные саранки на высоких стеблях, дикие орхидеи всевозможных цветов, называющиеся в тех местах „кукушкины слезки“, длинные болотные ирисы, розовые заросли смолистого богульника, красные пионы под названием „Марьины коренья“, и целый ряд других цветов — ромашка, мак, подснежники — всякими путями проникали к нам в тюрьму, и наши камеры благодаря им теряли тот убогий вид, какой они имели зимой». Об этом писали каторжанки-эсерки Фанни Радзиловская и Лидии Орестова.
В непогоду заключенные занимались театральными постановками. Выбор репертуара говорит о широте их культурных интересов. Ставили очень модную мелодраму польского драматурга и мистика начала 20-го века Станислава Пшибышевского «Снег», в которой главную роль Бронки играла Маруся Спиридонова; в драме Ибсена «Пер Гюнт» роль главного героя была доверена Сане Измаилович.
Но, конечно же, жизнь политкаторжан в Нерчинских острогах трудно назвать курортом. Они были лишены всех прав и званий, и это тяготило самолюбивых, обладавших высокой самооценкой молодых женщин. К тому же тюрьма, какой бы «мягкой» она ни была, — это всегда изоляция от внешнего мира, разлука с родными и близкими. Особенно угнетало так называемое «вынужденное общение», когда человек должен был постоянно жить среди людей, находиться всегда «на виду», без возможности уединения. Именно это, а также отсутствие личного пространства, по воспоминаниям каторжан, было самым тяжелым испытанием, и не каждый его выдерживал. Не случайно, среди прошедших каторгу, было так много людей с надломленной психикой.
Постепенно режим ужесточался. Были и очень тяжелые годы с голодовками, беспросветным отчаянием и болезнями. Маруся, как все борцы, пыталась бежать, причем трижды, однако попытки заканчивались неудачно. Позже, в 1926 году Мария Спиридонова опубликовала книгу «Из воспоминаний о Нерченской каторге»: «Выпускали гулять на честное слово далеко в лес, человек по 60 за раз, на весь день. Ко времени нашего приезда тюрьмы скорее походили на клубы. Но рабочему, малоразвитому человеку трудно было сидеть, потому что ему нужна смена впечатлений. Мало на каких каторгах была работа и оттого десятки товарищей становились больными людьми. Когда некоторым у давалось выбраться на каторжные золотые прииски, они оттуда писали счастливые письма и, главное, имели возможность приработать на себя».
Эсеры не только снабжали заключенных однопартийцев книгами и деньгами, не только поддерживали их морально. Их помощь была более действенной. 13 октября 1906 года эсеры организовали побег из тюрьмы Григория Гершуни. Его вынесли в бочке с квашеной капустой. Вдоль всего пути из Акатуя во Владивосток были организованы пункты, на которых для него меняли лошадей. Из Владивостока Гершуни переправился в Японию, добрался до Китая, затем переехал в Америку, где выступал на массовых митингах сторонников русской революции и собрал для партии сто восемьдесят тысяч долларов.
Правда, этот побег сказался на положении других заключенных.
Зимой 1907 года поступило распоряжение об этапировании женщин-«политических» в Мальцевскую тюрьму. Это вызвало возмущение у заключенных, так как путешествие в суровый мороз могло быть крайне опасным для их жизни и здоровья. Однако начальство жестко потребовало выполнения распоряжения о переводе также и в отношении больных Спиридоновой и Школьник.
Егор Созонов был переведен в Зерентуйскую каторжную тюрьму, где на первый взгляд режим содержания считался более свободным. Однако правительством были приняты меры к тому, чтобы не повторились случаи, подобные побегу Гершуни. Присланный из центра новый начальник тюрьмы И. Высоцкий уравнял политзаключенных с уголовными, а затем, придравшись к ничтожному поводу, приказал выпороть диссидентов. Чтобы предотвратить порки и привлечь к судьбам узников общественное мнение, Созонов принял яд.
