Лариса, мечтающая «с Троцким умереть в бою, выпустив последнюю пулю в упоении, ничего уже не понимая и не чувствуя ран…», посвятила наркому свою поэму «Свияжск». А в книге очерков «Фронт» она изобразила его великим человеком, «сумевшим дать новорожденной армии железный костяк». Тогда это мнение было общепринятым. Даже Сталин до того, как началась борьба за власть, писал, что победу в Октябрьской революции и Гражданской войне «нельзя представить без участия «товарища Троцкого».
Казанское приключение Ларисы, как и многое другое в ее биографии, всегда вызывало массу вопросов.
Экстренное наступление на Казань было вызвано, в частности, необходимостью отбить у белых хранившийся в Казани царский Золотой запас, который Ленин и Троцкий планировали вывезти в Москву, но не успели. Правда небольшая часть Золотого запаса все же была отправлена в Москву. В столице мирового пролетариата она бесследно исчезла. Краеведы Казани утверждали, что из казанского филиала Госбанка России пропало около 140 млн. царских золотых рублей и драгоценности. Может быть, смелые рейды отважной разведчицы ставили целью узнать не только о Раскольникове, о других товарищах, пленных и погибших, но и о захваченном «чехо-сербо-японо-казано-татарскими патриотами» (выражение Ларисы Рейснер) Золотом запасе России.
Лариса была очевидцем того, что назвала «свияжской трагедией» и оправдала действия суда: «Судили и расстреляли 27 коммунистов, бежавших в числе прочих на пароходы в самую ответственную минуту. Об этом расстреле 27-ми много потом говорили, особенно, конечно, в тылу, где не знают — на каком тонком волоске висела дорога на Москву и все наше, из последних сил предпринятое, наступление на Казань. Во-первых: вся армия говорила о том, что коммунисты оказались трусами, что им-де закон не писан, что они могут безнаказанно дезертировать там, где простого красноармейца расстреливают, как собаку. Если бы не исключительное мужество Троцкого, командарма и других членов Реввоенсовета, престиж коммунистов, работающих в армии, был бы сорван и надолго потерян. Нельзя убедить никакими хорошими словами армию, которая сама в течение шести недель терпит всевозможные лишения, дерется без сапог, без теплого белья и перевязочных средств, что трусость — не трусость, и что для нее есть какие-то «смягчающие вину обстоятельства». Говорят, среди расстрелянных комиссаров были хорошие товарищи, были и такие, вина которых искупалась прежними заслугами — годами тюрьмы и ссылки. Совершенно верно. Никто и не утверждает, что их гибель — одна из тех нравоучительных прописей старой военной этики, которая под барабанный бой воздавала меру за меру и зуб за зуб. Конечно, Свияжск — трагедия…». Но иначе, по мнению Л. Рейснер, «никогда бы не выкристаллизовался ее — Красной Армии — железный дух, никогда бы не было этой спайки между партией и солдатской массой, между низами и верхами комсостава».
Даже на фоне ужасов Гражданской войны кровавые расправы над красноармейцами в 1918 году в Свияжске стоят на первом месте.
Очерк «Свияжск» впоследствии никогда не переиздавался.
Лариса — «замком по морде»
Красная флотилия двигалась к Каспию. Здесь не так чувствовался голод, царивший в Центральной России. Зимой 1919 года Андрей Белый делился с другом, писателем Ивановым-Разумником. «Писать книги нельзя — нет бумаги; писать письма нельзя — города отрезаны друг от друга; работать нельзя — ибо в комнатах стоит такой холод, что люди прячутся под одеяла; есть тоже нельзя. Что же можно? Все немногое, что разрешено, обставлено столькими бумагами, расписками, удостоверениями, талонами, что люди просто отказываются от счастья получить сухую селедку, когда получение ее обставлено всякими стояниями на морозе; спрашивают не только талоны и бумаги, спрашивают… корешки от талонов (чаще и чаще); словом, право на жизнь — чисто биологическую — обставлено столькими бумагами, что многие задумываются, стоит ли жить; умирать — разрешается сколько угодно: вот она, «новая жизнь»!
Ларису назначают комиссаром Морского Генерального штаба (когенмором). Назначение, судя по всему, произошло по инициативе Л. Троцкого. «Она была совершенно неожиданной в Морском Генеральном штабе, сплошь состоявшем из бывших офицеров царского военно-морского флота. В то время командующим морскими силами республики был Альтфатер, как говорили, незаконный сын Александра III… Она удивительно тонко умела с офицерами ладить и создавала хорошую деловую обстановку».
Лариса пригласила к себе отца с матерью, частью чтобы подкормить их, оголодавших в Москве, частью чтобы похвалиться своим новым положением. В Астрахани семья Рейснеров занимала здание бывшего Азовско-Донского банка, по Волге перемещалась на императорской яхте «Мезень». «Мы все время жили на пароходе или делали поездки на фронт… Мы с матерью прямо расцвели. А если прибавить к этому, что мы буквально утопали в винограде и персиках, что все дивные рыбные блюда были у нас в изобилии — одной икры мы с матерью за эти месяцы съели больше, чем за всю нашу жизнь — то внешняя сторона нашего блаженства станет тебе ясна», — писал Михаил Рейснер сыну.
«…поставят на стол
Венком бирюзовым бокалы
И рыбу в шафране густом,
И рядом румяные халы.
И чашу пушистых маслин,
Гранатов упругих и крупных,
И круглый граненый графин,
С вином, распускающим пурпур».
М. Ройзман, 1924
Лариса заставила Раскольникова назначить отца, бывшего приват-доцента Психоневрологического института, начальником Побалта, то есть партийным комиссаром флота Михаил Андреевич важно рассказывал сыну: «… Фед. Фед. оказывал мне самое дружеское содействие. В Астрахани я согласился принять на себя у Фед. Федоровича заведование политическим отделом всей его флотилии». Михаил Рейснер организовал для матросов курс развивающих лекций и остался очень доволен произведенным впечатлением. Однако назначение этого глубоко чуждого балтийским морякам человека, естественно, могло лишь скомпрометировать политику руководства. Так и произошло. Вскоре тестя Раскольникова пришлось отстранить от должности в связи с резким недовольством снизу.
Вообще впечатления о Волжской флотилии диаметрально противоположны по тональности. Сохранились записи воспоминаний на счет комиссара Ларисы моряков — они таковы, что пересказывать неловко. Расположенные к Ларисе мемуаристы повествуют о ее отваге и находчивости, о смелых рейдах в тыл врага, о ее революционной справедливости. По словам Льва Никулина, Лариса чеканила ему в разговоре: «Мы расстреливаем и будем расстреливать контрреволюционеров! Будем!» Даже чрезвычайно доброжелательно настроенный к Ларисе мемуарист отмечает ее «расстрельные наклонности». В этом она, быть может, бессознательно, но почти буквально следовала рекомендациям Михаила Бакунина: «В революционере должны быть задавлены чувства родства, любви, дружбы, благодарности и даже самой чести. Он не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире. Он знает только одну науку — науку разрушения».
Ее боялись все матросы флотилии, потому что она не пряталась от вражеских снарядов и с садисткой улыбкой сама расстреливала пленных белогвардейцев. Наверно, было тяжело преодолеть отвращение к оружию. Но стоило только начать, и дело пошло.
