– Но ты его любила.
– О да – всем сердцем. – Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно. – Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
– Да ведь сегодня вечер леурестеса!
– Что-что?
– Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. – Он выбежал к машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках, – Начнется в десять шестнадцать. Через пять минут.
– Что начнется – затмение?
– Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер был светлый, синий. Отлив кончился, и серебряные рыбьи косяки, колышась на глубине, ждали своего нерестового срока – 10. 16. Срок наступил, и через секунду-две рыба вместе с приливом хлынула к берегу и заблестела, затрепыхалась на песке; Стар и Кэтлин босиком брели в ее гуще. Берегом, навстречу им, шел негр с двумя ведрами, он проворно собирал туда леурестесов, точно падалицу. А рыба шла на приступ стайками и стаями, взводами и ротами – упорно, жертвенно и гордо, – обтекая босые людские ножищи потоком, струившимся еще задолго до того, как сэр Франсис Дрейк прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
– Эх, еще бы ведро мне, – сказал негр, переводя дух.
– Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, – сказал Стар.
– Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым серебром.
– А есть ли вам расчет ездить сюда? – спросил Стар.
– Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его приходилось читать?
– Я читала, – сказала Кэтлин. – Некоторые вещи.
– Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кой-какую литературу розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
– Вы кто по профессии? – спросил негр у Стара.
– Я в киноделе занят.
– А-а. – Негр помолчал, затем сказал: – Я не хожу в кино.
– А почему? – резковато спросил Стар.
– Толку никакого. И детей своих не пускаю.
Стар поглядел на него, а Кэтлин – ободряюще – на Стара. Волна обдала их пылью брызг.
– Есть и хорошие картины, – сказала Кэтлин, но негр не слушал.
– Есть и хорошие, – повторила она, готовая спорить, возражать; негр взглянул на нее равнодушно.
– А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? – спросил Стар.
– Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое.
Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу, – не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала:
– Бедняга Самбо.
– Что?
– Разве вы негров не зовете «Самбо»?
– Мы их, собственно, никак не зовем. – И, помолчав, добавил: – У них свое кино.
Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
– Мне уже Калифорния нравится, – произнесла она неторопливо. – Видно, я изголодалась по сексу.
– Но ведь у нас не просто секс?
– Ну еще бы.
– Мне славно с тобой, – сказал Стар.
Она встала с тихим вздохом – и он не расслышал этого вздоха.
– Я не хочу терять тебя, – сказал Стар. – Не знаю твоих мыслей – и вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца не выбросить… – Он запнулся, подумал: «А так ли это?» – Но прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них – и жалко делается всех на свете…
– Перестань, не надо! – воскликнула она смеясь. – А то меня не оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз – они просто гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши – для англичанки…
– Зубы у тебя великолепные.
– … но я в подметки не гожусь здешним девушкам…
– Перестань-ка сама, – перебил он. – Я говорю правду – и я привык взвешивать свои слова.
Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять куда-то внутрь себя, затем на него снова – и отогнала мысль.
– Нам надо ехать, – сказала она.
Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз – не те, что прежде. Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было подлинное возвращенье – в себя и во все свое прошлое в будущее, в неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: «Сядь ближе», и она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: «Едем ночевать ко мне» – в пригородный дом, который он снимал, – но это прозвучало бы сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в темноте за подушкой сиденья.
– Ты потеряла что-нибудь?
– Выпало, наверное, – сказала она, роясь в сумочке.
– Что именно?
– Конверт.
– Важное что-то?
– Нет.
Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке лампочку, они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали.
– Ну, да неважно, – сказала она, идя к веранде. – Мне бы нужен адрес дома – не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет.
– Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера.
– А где это?
– Бель-Эр – новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони мне на студию.
– Ладно… спокойной ночи, мистер Стар.
– «Мистер Стар»? – повторил он удивленно.
– Спокойной ночи, Стар, – кротко поправилась она. – Так лучше?
Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают.
– Ну-ну, – сказал он, не давая заразить себя этим холодком. Он глядел на нее, чуть поводя головой вправо-влево – повторяя ее жест – и говоря без слов: «Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки». Она вздохнула. Он обнял ее, она прильнула, на минуту снова стала полностью его. Прежде чем минута погасла, Стар прошептал: «Спокойной ночи», повернулся и пошел к «родстеру».
Он вел машину по извилистому спуску, вслушиваясь в себя – там словно начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно чьего сочинения, исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема – но музыка насквозь нова, и он не сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может, клаксонами автомобилей с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной дробью облачного барабана луны. Он напрягал слух, зная лишь, что уже начинается – небывалая, милая сердцу и непонятная музыка. Знакомое, избитое бессильно будоражить; эта же музыка до смятенья нова, такую музыку не кончишь по старым нотам, если выключишь на середине.
