А лес, почувствовав слабость человека, навалился на него со всех сторон, не пускал к дороге, преграждал путь насмешливыми объятиями еловых лап, бросался под ноги корягами и поваленными стволами, пугал криками просыпающихся сов, вставал высокими, по грудь, зарослями папоротника и все сгущал тьму, поднимал ее от корней все выше и выше...
Наконец лес то ли смилостивился над измученным человеком, то ли устал от злобной потехи, то ли просто недоглядел... Деревья раздвинулись, и над головой вместо сомкнутых ветвей густо-синим бархатом легло небо с первыми звездами и бледным серпиком месяца.
Дорога? Нет, просека, люди валили здесь лес... Давно ли? Может быть, неподалеку лагерь лесорубов?
Но на отчаянные вопли откликнулись лишь скрипы и шорохи из-за почерневшей уже стены деревьев. Ладно, все равно никуда ночью не выберешься. Придется ночевать здесь.
Но, конечно, нужен костер!
С упорством отчаяния человек начал собирать валежник, обламывать сухие нижние ветви у елей на опушке. Он никогда еще не разводил костер, не имел понятия, как это делается, – просто валил в кучу все, что могло сгодиться, пока не вырос огромный ворох.
А тьма все подкрадывалась к лихорадочно суетящемуся двуногому муравью – и наконец затопила просеку, поднялась до вершин черных деревьев.
Ох, вот она, грозная ночь! Скорее, скорее разжечь огонь, пока сюда не наползла какая-нибудь нечисть...
И тут просеку огласил странный звук – не то хохот, не то кашель. Полубезумный бродяга наконец понял простую и очевидную вещь: ему нечем зажечь огонь!
Все еще хохоча страшным смехом, раздирающим грудь, безымянный человек рухнул у груды хвороста.
Ну и пусть! Пусть его сожрут волки, пусть прикончит нежить, – он не хочет отсюда уходить! У него будет свой костер, вот вам всем! И на этом костре он будет жечь заживо своего врага! Скорее всего до утра не дожить, так хоть помечтать напоследок...
Усевшись поудобнее, бродяга сосредоточенно вгляделся в черневшую во тьме кучу веток и сучьев. Он старался представить, что на него глядят ненавистные карие глаза, но не насмешливые и дерзкие, как во время поединка у реки, а перепуганные, молящие... Да, да, вот он, самозванец, скрученный по рукам и ногам, с завязанным ртом... нет, рот завязывать не надо, пусть будут слышны рыдания, стоны, безнадежные просьбы о пощаде... Покричи, раб, покричи, это еще не смерть, это пока лишь ужас, а потом начнется боль. А когда ты как следует обгоришь, я рук не пожалею, из огня тебя вытащу и здесь же, у костра, оставлю ме-е-едленно подыхать. И пусть твой труп расклюют лесные птицы, не будет тебе честного погребения... Ага, визжишь? Скулишь? Все слова от ужаса перезабыл? Ну, скули не скули, а по черным ветвям уже ползут снизу вверх желтые язычки, сливаются вместе, встают жаркой стеной...
Сухой нестерпимый жар заставил отшатнуться. Куча валежника разом занялась высоким яростным пламенем, гудящим, потрескивающим, извивающимся, льнущим к толстым сучьям.
С криком человек вскочил на ноги и безумным взором уставился в огонь. Протянул вперед дрожащую руку, но не посмел коснуться своей ожившей мечты. Затем гневно, словно подозревая подлый и жестокий обман, поднял выпавшую из костра ветку, которую еще не тронул огонь, властно, яростно сосредоточил на ней взгляд.
Кончик ветки почернел, затем побагровел, крошечный огонек прижался к коре...
Немыслимое счастье полыхнуло в глазах безымянного человека. Такого накала чувств он не испытывал, когда был Сыном Клана.
– Они изгнали меня, да? – спросил он у пляшущего пламени. – У них это не получилось! Собаку можно изгнать из стаи псов... но ее не изгонишь совсем из собак... в кошки... Моя кровь осталась при мне... мое наследство, которого не отнять никакому Даугуру...
Верхушка неуклюже сложенного костра провалилась внутрь, но огонь выжил, не погас.
Бродяга поднял к звездам залитое слезами лицо.
– Раш! – страстно закричал он. – Отныне я – Раш Костер! Отребье может само выбирать себе клички! И я, Раш Костер, теперь точно знаю, какой смертью умрет мой враг!
