«Почему?»
Однако ей интересно – и она чуть приближается.
В этом тесном пространстве его тревожат ее клыки. Он не знает Бьянку так, как знает Порцию: он не может с такой же точностью оценить границы ее личного пространства и ее терпение.
«Потому что Семь Деревьев восстановили самцы. Потому что там вынуждены признать ценность самцов».
Быстрые движения ее педипальп циничны.
«Семь Деревьев – нищий город. Местные самцы отдали бы все это уважительное отношение, чтобы оказаться под опекой сильного дома Большого Гнезда – такой, какая была у тебя. Жизнь там тяжелая, как я слышала».
«Да, ты слышала, – подхватывает он. – И все-таки я готов произвести обратный обмен. Я бы хотел иметь свой собственный дом, сколь угодно бедный. Я бы отдал все, чем владеет Порция, в обмен на собственную территорию».
Она машет в знак отвращения.
«Как я рада, что ты пришел, только чтобы мне об этом рассказать. Желаю тебе быстро добраться».
«Может, ты составишь мне компанию?»
«Тогда тебе придется дождаться, чтобы Порция меня изгнала, и надеяться, что наложенное на меня клеймо не вызовет у муравьев Семи Деревьев такую же враждебность, как в нашем собственном доме», – горько отстукивает Бьянка.
«Ты уже вела переговоры с Семью Деревьями».
Фабиан решил, что ему надо говорить прямо.
Секунду Бьянка не двигается, а потом коротким взмахом приглашает его продолжить.
«Я ходил в твои покои после того, как тебя обличили в ереси и посадили в тюрьму. Я прочел часть узелковых книг, в которых ты вела свои записи. Они совпадают с теми воззрениями и идеями, которые, по донесениям агентов Порции, царят в Семи Деревьях. Я видел у тебя в мастерской массу деталей и элементов. Мне показалось, что из них можно сконструировать немало полезного, а не только телескопы, которыми ты славишься. Возможно, радио?»
Бьянка устремляет на него ледяной взгляд. Ее слова формируются напряженно.
«Ты – опасное маленькое чудовище».
«Я просто самец, которому позволили использовать его мозги. Так ты пойдешь со мной?»
«Ты владеешь какими-то приемами, чтобы приходить и уходить, если ты здесь не по приказу Порции», – догадывается Бьянка.
«Да, у меня есть кое-какие приемчики. И среди моих приемчиков есть такие, которым в Семи Деревьях обрадуются… если мы туда попадем».
«Семь Деревьев, – размышляет Бьянка. – Семь Деревьев станут первым городом, который ощутит укус Большого Гнезда. Даже сидя здесь, я смогла узнать, что планирует Порция. Ты будешь радоваться своему дому очень недолго».
«Тогда я отправлюсь куда-то еще. Куда угодно, лишь бы уйти отсюда».
Фабиан коротко отплясывает свое нетерпение, чувствуя, что в конце концов кто-то придет его искать – или просто заглянет к Бьянке. Возможно даже, это окажется Порция. Что она подумает, застав здесь двух заговорщиков?
«Ну пошли, – соглашается Бьянка. – Большое Гнездо потеряло для меня всю привлекательность, когда сократилось до размеров этой камеры. Покажи мне свой приемчик».
Он показывает ей нечто большее: вместо того чтобы выходить наверх, в Большое Гнездо, он перепрограммирует двадцать охранников в шахтеров. Личные тюремщики Бьянки выкапывают ей туннель для побега, и к утру они вдвоем уже проходят немалую часть пути до Семи Деревьев.
5.5 Самый старый человек во Вселенной
Холстен думал, что снова попадет в клетку, но, похоже, в Психограде что-то изменилось. Странный город из самодельных загородок и шатров, который он прежде видел мельком, теперь окружал его со всех сторон. Это его озадачивало. На «Гильгамеше» погоды не существовало, а любые крайние показатели температуры, скорее всего, были бы фатальными. И тем не менее здесь люди повсюду ставили укрытия от несуществующих стихий – перекидывали веревки и вешали занавески и срывали стенные панели, чтобы отгородить личную территорию, которой едва хватало, чтобы улечься. Казалось, будто, проведя так много столетий в холодных гробах, человечество не желало освобождаться из своего заточения.
Раньше он хорошо разглядел только тех фанатиков, которые отвечали за его тюремное заключение. Теперь его поместили под охраной в помещении, которое он распознал как комплекс связи. Как давно – и на его памяти как недавно… – он сидел там, пытаясь установить контакт со Сторожевым обиталищем Брин! Сейчас пульты были убраны (или вырваны с корнем), а сами стены скрылись под слоями человеческого налета. Они таращились на него, эти длинноволосые грязные наследники ковчега. Они говорили друг с другом. Они воняли. Он готов был их презирать и ненавидеть, получая в ответ то же презрение, видя этих вырождающихся дикарей, запертых в недрах корабля, который они медленно разрушают. Вот только у него не получилось. Он поменял свое отношение из-за детей. Он почти забыл про детей.
Казалось, все взрослые здесь обладают неким странным качеством – все эти люди, которых кормили таким узким набором лжи, что их лица приобрели выражение безнадежного спокойствия, словно признаться в том отчаянии и лишениях, которые столь явно их угнетали, означало бы лишиться Божьего благоволения. Но вот дети… дети оставались детьми. Они дрались, гонялись друг за другом, кричали – вели себя именно так, как все дети на его памяти, даже на отравленной Земле, где их поколение ожидала только медленная смерть.
Сидя там, он наблюдал, как они осторожно выглядывают, убегают при виде него, а потом крадутся обратно. Он видел, как они создают свои маленькие мирки – голодные, слабые и человечные до такой степени, какую Холстен уже не наблюдал ни у их родителей, ни у себя самого.
От Земли сюда был длинный путь, но не такой длинный, какой он сам проделал от состояния наивной невинности. Груз знаний пылал у него в голове, словно нестерпимый уголь: уверенность в гибели Земли, замерзших колониях, звездной империи, съежившейся до одного сумасшедшего мозга на холодном спутнике… и ковчеге, захваченном обезьянами.
Холстену почудилось, что он теряет привязку, лишился всех эмоциональных якорей. Он оказался в такой точке, откуда мог смотреть вперед – в будущее – и не видеть ничего привлекательного, никакого мыслимого выхода, который бы внушал хоть какую-то надежду. У него возникло чувство, что все продуктивное время подошло к концу.
Когда пришли слезы, когда у него затряслись плечи и он не смог остановиться, ему показалось, будто им завладели две тысячи лет горя, которые выкручивают его, выжимают его измученное тело, не оставляя ничего.
Когда за ним в конце концов явились двое рослых мужчин, один из них дотронулся до его плеча почти бережно, привлекая его внимание. Такое же благоговение он замечал, когда был их посаженным в клетку зверьком, и его эмоциональный взрыв, казалось, только углубил это отношение, словно его слезы и горе были гораздо ценнее их собственных.
«Мне следовало бы произнести речь, – горько подумал он. – Надо было встать и призвать их: «Сбросьте свои цепи! Вам не обязательно жить вот так!» Вот только что я об этом знаю?» Их тут вообще не должно было быть, этих трех поколений корабельных крыс, занявших все свободное пространство на корабле, дышащих всем воздухом, съедающих всю пищу. У него не было для них земли обетованной, даже той зеленой планеты. «Там полно пауков и чудовищ, да и корабль вряд ли выдержит дорогу туда. По крайней мере, Лейн говорит, что не выдержит».
