Не так величаво, как бродяга, но и ещё один посетитель проявлял уважение к матери – это был Сумариос.
Правитель Нериомагоса время от времени наведывался к нам. В первое время пребывания в Аттегии брат и я прятались за изгородь или в самом дальнем углу дома, едва завидев на подходе к усадьбе его с Куцио силуэты. Мать же обращалась с ним отчуждённо.
Сумариос не принимал это близко к сердцу, да и приходил он в основном мимоходом. Заглядывал к нам, чтобы убедиться, что у матери не возникло трудностей в управлении имением, предупреждал о недобросовестности некоторых пастухов, одалживал своих быков и жеребцов для осеменения коров и кобыл, напоминал о прохождении скобяных торговцев через Нериомагос, если ей надобно было запастись металлом. Мать сторонилась его, между тем местные жители встречали битурижского героя с радостью. Большинство из них с давних пор были в услужении у его семьи. Даго и Банна уже давно жили в Нериомагосе, и их сын завел свою мастерскую в постройках Сумариоса. Даже теперь, прислуживая моей матери, они остались в хороших отношениях с бывшим хозяином. Они рассказывали, что Сумариос, как и прежний их господин Сумотос, всегда поступал с ними справедливо, за что они продолжали свидетельствовать ему свое почтение. Привязанность, которую эти добрые люди выказывали герою, постепенно смягчила нашу настороженность. Всего год спустя Сегиллос и я приветствовали его, как старого знакомого. В долгу он не остался: катал нас на лошади, дарил дротики, чтобы обучить охоте, и даже одним вешним днём принёс пару щенков для охраны дома. Через несколько лет в наших детских глазах он стал кем-то вроде дяди.
На первых порах мать косо смотрела на эту растущую дружбу. Едва Сумариос поворачивался спиной, она принималась нас отчитывать. Она твердила, что этот человек был приверженцем Верховного короля и что приходил он не просто проведать нас, а надзирать по приказу властителя. Но мы с Сегиллосом успели привязаться к нему и, положа руку на сердце, не видели в этом ничего дурного.
В тёплое время года Сумариос мог не появляться у нас месяцами. В ту пору он отбывал в Аварский брод, на сборище Луга или же отправлялся в военные походы Верховного короля, и его долгое отсутствие вызывало у нас скрытые опасения. Ведь и наш отец когда-то ушёл на войну и не вернулся, и мы невольно испытывали страх, что Сумариос может точно так же исчезнуть навсегда. В шквальных порывах ветра месяца самониоса, когда мрачный день довлел над порыжевшими от осени лесами, мы в конце концов замечали его, идущего по лугу в окружении своих амбактов. Сегиллос и я бежали ему навстречу и радовались так искренне, что мать не могла сдержать улыбки.
Сами того не зная, мы сблизили её с правителем Нериомагоса. Со временем она смирилась с тем, что он останавливался у нас, когда делал длительный обход своих земель или же направлялся по своим делам во дворец короля. Вечерами присутствие воина у нашего очага заполняло собой весь дом. Его сила, спокойствие и доброжелательность придавали нам ощущение безопасности. Он засполнял великую пустоту.
С годами, пока мы росли, словно сорняки в поле, он стал относиться к нам с братом иначе. Он более открыто показывал свою привязанность, но иногда мы замечали его грусть. Словом, он сожалел, что мы все еще цеплялись за материнскую юбку. Он бы с радостью принял нас в пажи, хотя и считал более достойным, чтобы нас определили к герою королевской крови. И пусть он никогда не произносил этого вслух, мы понимали, что Верховный король такого бы не одобрил.
Время от времени к нам заезжал ещё один важный гость. Держа путь от арвернского королевства к битурижским землям, Альбиос Победитель имел обыкновение останавливаться в Аттегии. Для небольшого имения, вроде нашего, принимать такого именитого музыканта было огромной честью. В прошлом Альбиос частенько посещал Аварский брод, а также Амбатию, но в отличие от придворных поэтов он был свободным бардом, и его ничуть не смущала нищета, в которой теперь прозябала наша мать. Он знал её еще с тех пор, когда она была принцессой, а затем королевой и одаривала его своим хлебосольством. А поскольку добродетель никогда не пропадает зря, как он любил повторять, бард продолжал навещать её в изгнании.
Предпочтение, которое отдавал бард в пользу того или иного дома при выборе ночлега, было сомнительной привилегией. Музыкант считался священным, и никто был не вправе нанести ему обиду. Ему были ведомы заклинания, приносившие как процветание, так и увядание; его восхваления даровали благополучие и достаток, а сатиры навлекали порчу и болезни. А значит, ему надо было непременно угодить, хоть и пришлось бы согнуться в три погибели. Причём, мастерство и искусство барда, особенно когда речь шла о таком блистательном музыканте, как Альбиос, было весьма дорогим удовольствием. В своём ордене наш гость занимал один из самых высоких санов. Куда бы он ни прибыл, его должны были накормить и принять вместе со свитой из двенадцати человек, и если он сочинял песню по заказу, то мог попросить взамен стоимость одиннадцати коров. Дружба с подобным человеком могла легко оказаться разорительной для нашего скромного имения.
К счастью, Альбиос всегда поступал с нами по совести, за исключением одного случая, когда он привёл с собой двенадцать гостей, но это была затея, о которой я поведаю тебе погодя, – ему редко случалось приходить более чем с одним или двумя спутниками. Как правило, это были его ученики, порой красивая рабыня, дарованная покровителем, которую он держал некоторое время при себе для удовольствия. В основном же он появлялся один. Он говорил шутливо, что устал от многолюдных встреч в деревнях и крепостях и был не прочь отдохнуть, наслаждаясь щебетом птиц.
Мать очень трепетно относилась к приездам Альбиоса и требовала, чтобы в его присутствии мы до мельчайших деталей следовали обычаям, поэтому каждое его посещение превращалось в торжественную церемонию, исполненную доступного нам блеска. Как только гость въезжал во двор, Тауа уже выходила ему навстречу с чаркой эля, а Рускос бежал принимать лошадь. Общаться с музыкантом нам не запрещалось, но мы не могли донимать его расспросами до конца трапезы. С его появлением мать тут же удалялась в свой альков. Она переодевала будничное платье и выходила одетой в свой самый красивый наряд, с браслетами на руках и ногах и янтарным ожерельем на шее. Преображённая, она ступала, словно пава в привычном полумраке нашей залы. Мать снова становилась королевой туронов, великой и великолепной, и это каждый раз до глубины души пробирало двух мальчуганов. Альбиос в то время только начинал седеть и, несмотря на то что пребывал в зрелом возрасте, по-прежнему оставался стройным и грациозным. Пригожим от природы он не был, зато его мастерство и положение в обществе придавали ему настоящий шарм. К тому же он всегда был на редкость изысканно одет: властители и великие воители, принимавшие его у себя, по-королевски одаривали его поэтический дар нарядами, сшитыми их супругами. Хозяйка дома и её гость, казалось, появлялись из какой-то сказки, нечаянно забредшие в наш деревенский дом. Бард приветствовал мою мать, и в имении воцарялся дух светского двора.
В честь Альбиоса стол всегда ломился от яств, и мы с радостью делили их со всеми нашими дворовыми. Мы трапезничали вместе с Рускосом, Акумисом, Даго и Банной, как обычно бывало во время ночей Самайна или в праздник Белтана
[72], что еще больше усиливало ощущение волшебства, исходившего от барда. И только когда гость был сыт, мать наконец разрешала нам расспрашивать его, сколько душе угодно. Тогда начинались бесконечные посиделки с весёлыми играми, обсуждением новостей, сказками и чудесами.
