– Ты в царстве грёз, Белловез. Ты не можешь предстать ко двору короля в таком состоянии. Меж двумя мирами ты должен выбрать один.
В обманчивой безмятежности проходили год за годом. Подрастая, мы превращались во всё более неугомонных и отчаянных отроков. Двум непоседам становилось слишком тесно на их привычном игровом поприще – в загоне для скота, на подворье Аттегии и наделах соседей. Постепенно мы всё больше своевольничали: отправлялись на поиски яиц в гнёздах лесных птиц, ловили руками рыбу в прудах Камболата, слонялись по долине Нериоса до самых крайних испольных земель
[73] и ферм, окаймлявших наше имение. В эти вылазки мы непременно звали с собой Акумиса, сына Даго и Банны, и Исию, молодую рабыню моей матери.
В один прекрасный день мы наткнулись на сорванцов Нериомагоса. Так же, как и мы, они рыскали по деревне и попадались нам порой на берегах Нериоса. Однако они шастали большой гурьбой, а не маленькой кучкой, вроде нашей, и шибко нас невзлюбили. Для них мы были чужаками. Они прозвали нас «туронами», и сложно было не ощутить презрения, которое они вкладывали в это слово. Мы с Сегиллосом обзывали их в ответ, изощряясь как могли, и наши встречи всё чаще заканчивались кулачными драками. Мы были в меньшинстве, да и Акумис не отличался храбростью, поэтому поначалу нам доставались отменные взбучки. Однако мы с Сегиллосом по натуре были паршивцами и стали со временем вести себя еще более дерзко. Мы приладились бить исподтишка по одному из них, а потом отбегать на безопасное расстояние и, выбрав удобный момент, снова нападать на них. Эти жестокие стычки превратились в маленькую детскую войну, упрямую и злую, которая оставила нам кучу ран и шишек, но именно с нее и началась наша закалка.
Может быть, когда-нибудь, если бы мы узнали друг друга получше, наши схватки могли бы перерасти в дружеские игры, но, к сожалению, детвора Нериомагоса во всём подчинялась сыновьям своего господина, Суагру и Матуносу. А у этих двух мальчишек были с нами счёты, причину которых мы, в силу своего простодушия, поняли только со временем. Братья сполна вымещали на нас обиду своей матери, они завидовали нам, поскольку их отец проводил слишком много времени с домочадцами в Аттегии. Но лишь разыгравшаяся позже семейная драма открыла нам на это глаза.
Мне было, наверное, лет десять. Однажды вечером я заблудился в лесу. Я потерял из виду всех, даже Сегиллоса, и не мог вспомнить, как забрёл в эти дебри и уж тем более как ночь настигла меня в них. Не видно было ни зги. На каждом шагу мне под ноги, будто нарочно, так и лезли узловатые корни, и я то и дело обдирал руки о шершавую кору высоких дубов. Сердце моё билось очень быстро. Я силился подавить желание закричать, чтобы позвать на помощь, но отнюдь не из гордости, а потому что чувствовал – в лесу был ещё кто-то.
Ветви надо мною поскрипывали. Краем уха я улавливал в тишине звон тетивы, натянутой до предела. Резкий запах витал в темноте, и я не смел поднять глаза на свисающие с веток бесформенные мешки, которые смутно обрисовывал тусклый свет месяца. Порой букашки, жужжа, застревали в моих волосах или скатывались мне на плечи. До меня доносился шум тяжёлых шагов невидимого в темноте странника, продиравшегося сквозь цепкие заросли шагах в пятнадцати или двадцати от меня. Невероятно глубоким голосом он бормотал слова, которые я, может быть, неправильно расслышал: «…пора, пора…» Этот замогильный голос поверг меня в смятение. Я метался из стороны в сторону, норовя скрыться от него, но не мог вырваться из окружавшей меня плотным кольцом ночи и собственной беспомощности, и все мои попытки были тщетны.
Лес отзывался и другими зловещими звуками. Во тьме раздавалось раскатистое эхо прожорливых рыков, столь громких, как будто целое стадо свиней гнали на откорм. Я трепетал от мысли, что ненароком могу угодить в кабанье логово – прямо в месиво грязных рыл и копыт. В этой сумрачной роще оврагов не было, но на каждом шагу я чудом не падал в ямы меж корнями деревьев. На дне одной такой большой и сырой рытвины в жёлтом свете луны я увидел лошадиные останки. Страх расползался повсюду длинными гадюками, и я до дрожи в коленях боялся этой темноты, ровно как и света. Странник подошёл ко мне, и я почувствовал его горячее дыхание на своем затылке.
– Пора, пора! – прогремел он потусторонним голосом. – Настало время проливать кровь!
Я проснулся, и сердце моё колотилось так бешено, будто готово было выпрыгнуть из груди.
Я открыл глаза в знакомом полумраке дома. Рядом слышалось ровное дыхание Сегиллоса, погруженного в глубокий сон. Поверх занавеса, отгораживавшего наш альков, я различил красноватый венец, который отбрасывал угасавший очаг. В его свете колебались тени балок, смутно похожие на деревья. Тем не менее даже в этой обнадеживающей обстановке сон не отпускал меня и становился всё более явственным, отчего моя тревога только нарастала. К знакомым запахам сухих дров, дыма костра, свежей шерсти и душистой бузины явственно примешивался дух хлева, и, словно в подтверждение этому, где-то в нашем доме рычали звери.
Всё ещё одурманенный сном о лесе, я вылез из своего тёплого гнёздышка и поднял полог. Закутанный в одеяла, около тлевших угольков очага спал незнакомый мужчина. Сначала я удивился, а затем узнал в нём Куцио. Я вспомнил, что солдур и его хозяин остановились у нас накануне вечером! Присутствие воинов должно было бы меня успокоить, однако разбудить кучера я постеснялся. Во сне, которым было окутано наше жилище, чувствовалось нечто скверное, и я боялся поделиться этим с незнакомцем.
Глухие стоны и вздохи слышались из другого конца залы, оттуда, где находились покои матери. Я пересёк дом на цыпочках и аккуратно поднял занавес её алькова. В тот же миг меня поразила резкая болотная вонь, а глаза увидели извивавшегося змия со множеством переплетённых конечностей. На мгновение я застыл как вкопанный перед запретной сценой. Подобно всем мальчишкам, я частенько видел, как животные взбирались друг на друга в загоне, и знал, что это было, но до конца не понимал. Потная спина Сумариоса выгибалась над моей матерью, такой невыносимо покорной. Мне показалось, что он её душил, и сон тотчас же слетел с меня. В алых бликах костра в изголовье кровати вырисовывался боевой меч правителя Нериомагоса. Оружие было слишком громоздким для моих детских рук, но в притороченном к ножнам чехле торчал кинжал. Его-то я и вытащил, подняв обеими руками. Мать, должно быть, заметила движение полога или увидела блеснувшее лезвие и закричала в тот момент, когда я наносил удар.
Раненный ножом на пике удовольствия Сумариос не смог себя защитить. Я почувствовал, как острие ножа прошло сквозь плоть и воткнулось в кость. Но боль вдруг вернула ему воинскую сноровку: он развернулся с проворностью хищника и со всего размаха двинул мне локтем в подбородок. От удара я отлетел назад – он был таким сильным, что я даже не почувствовал, как упал.
Когда очнулся, вокруг меня стоял невероятный крик. Я лежал посреди комнаты недалеко от очага, гревшего мне бок теплом тлеющих углей. Мать, нагая, склонилась надо мной и истошно звала по имени. Её волосы спадали мне на лицо, я смущенно отводил глаза от обнаженной груди, и мне казалось, что от неё чем-то разило. Тауа, сонная, с испуганным лицом, держала в руке коптящую лампу. Стоя у изголовья нашей кровати, Сегиллос, открыв рот, всхлипывал от страха и утирал сопли. Кипя от ярости, обнажённый и окровавленный Сумариос нервно ходил туда-сюда, в то время как разбуженный переполохом Куцио тщетно пытался умерить его гнев.
