– Правда, Машка, совсем ты взрослая стала. Давай чай пить. Заодно расскажешь, ты-то как живешь.
Дочь вспомнила, что она – хозяйка, и захлопотала у стола. Вместе с чайником и чашками появился пышный пирог с черникой.
– Это мне в госпитале на кухне поварихи сегодня ночью испекли такую прелесть. Узнали, что я жду отца с фронта, и подарили.
– Спасибо вам, спасибо. Пирогов я давненько не пробовал. Машенька, ты расскажи, что у тебя с учебой.
– Скажу, папа, честно: первый курс закончила и ушла из института. Боялась, что отчислят за задолженности по учебе. Госпиталь совсем не оставляет времени на какие-нибудь другие дела.
– Жалко. Когда же ты теперь продолжишь учиться?
– Теперь – только когда война кончится. А сейчас все должны думать только о том, чтобы победить врага.
Илья Иванович удивлялся, как быстро его младшая дочь стала взрослой. А Маша, волнуясь, продолжала:
– Папа, ты представляешь, сегодня у нас в госпитале проходили медицинскую комиссию три десятка девушек, которые собираются поступать в армию и ехать на фронт. Да, хотят воевать с германцами наравне с мужчинами, чтобы показать, что женщины ничуть не хуже. Не маши, пожалуйста, руками. Некоторых девушек я знаю сама, они из хороших семей. К твоему сведению, я бы тоже присоединилась к ним, да вот беда, медицинских сестер из госпиталей никуда не отпускают. А девушки ходили по многим инстанциям, настойчиво требовали, чтобы им разрешили пойти на фронт. На них тоже махали руками, топали ногами, кричали, что это чушь, не могут женщины воевать на фронте. Кое-как смогли убедить, и начальство сказало: если медицинская комиссия пропустит по состоянию здоровья, то будет разрешено сформировать женское подразделение. Так вот, в нашем госпитале им устроили испытание почище. Словно мужчинам-новобранцам, девушкам велели раздеться полностью, и в чем мать родила показываться комиссии, в которой почти все – мужчины. Начальство, видно, думало, что сдрейфят барышни, со стыда сгорят и убегут прочь. Но девушки ради достижения своей цели выдержали это унижение, ни одна не ушла. Да, стеснялись, да, краснели, но, как было велено, нагишом одна за другой прошли всех врачей и вместе стояли в нашем овальном зале перед высокими чинами комиссии, которые смилостивились и выдали заключение о годности к военной службе. Я была сему свидетелем и сама испытывала неудобство из-за того, что происходило. Но девушки, молодчины, добьются своего! И на фронте не заробеют.
– Маша, ну зачем женщинам идти на фронт?
– Затем, чтобы доказать, что мы не хуже мужчин. И с врагом биться можем не хуже.
– Кто же говорит, что женщины хуже? Женщины – лучше. Поэтому на фронте воюют мужчины, которые не умеют детишек рожать. А рожать сейчас надо. Вон какие потери на фронте. Убитых на миллионы считают! Где же новых людей набрать, если женщины на фронт уйдут? Или нам, как древним племенам, делать набеги на соседей, женщин-полонянок приводить, чтобы род не вымер? К тому же ты в госпитале служишь, значит, видишь, как война калечит солдат и офицеров! Ты что, хочешь, чтобы на площади у Николаевского вокзала безногие или безрукие женщины-инвалиды войны милостыню просили, а здоровые мужики им медяки кидали? Нет уж, коли нашлось три десятка отчаянных головушек, пусть себе послужат, фронтовую лямку потянут! А потом нахлебаются военной каши и строго-настрого остальным женщинам этот путь закажут! Впрочем, Машенька, довольно, а не то до хрипоты спорить будем. Расскажи лучше, как Анюта в Москве живет. Я от нее всего одно письмо получил. Деток они не завели?
– Аня и мне редко пишет, но у них вроде без перемен. Она по дому хлопочет. Муж по-прежнему инженером на городской электростанции работает. Ребенка у них нет, она и не ждет пока…
– А ты, Маша, жениха-то себе не присмотрела?
– Какие женихи, папа! Еле на ногах стою после работы. Сутки отдежуришь, день поработаешь. На ночь забежишь сюда, поспать. Потом снова – сутки дежурить. Иной раз плакать хочется от усталости. А раненые ждут, как же они без нас?
Выговорившись, Маша прилегла на диван. Илья Иванович вышел разогреть чайник, а когда пришел, увидел, что дочь заснула. Он накрыл ее одеялом и выключил в комнате свет.
Утром Маша рано ушла на дежурство, они едва успели переброситься несколькими фразами. По односложным ответам отец понял, что дочь в мыслях уже находится в госпитальных палатах. Ему осталось только пожелать ей всего доброго.
Стрельцов без всяких мыслей расхаживал по своей квартире. Вот спальня: здесь, на широкой кровати, полтора года назад тихо ушла из жизни его супруга. И он, и дочери ухаживали за ней поочередно, сидели с ней все месяцы, когда она болела и угасала буквально на глазах. В ту пору он перебрался в кабинет, где спал и сегодняшней ночью, на кожаном диване. Кабинет с рабочим столом и высокими шкафами, заполненными книгами, всегда был его родной гаванью: в нем он обдумывал служебные вопросы, искал разгадки к тем проблемам, которые ставила жизнь, встречался и подолгу беседовал с друзьями. Возле двери, словно часовые, стояли парные фигуры львов, китайских «шицзы», привезенные из Циндао. На стенах висели кинжалы, кортики, сабли, ятаганы – любимое холодное оружие хозяина дома. Дверь из кабинета вела в гостиную с пианино в углу возле окна – супруга хорошо играла – и большим овальным столом посредине, где перед войной собирались компании гостей. Возле буфета у стенки стоял диван, на котором вчера вечером заснула Маша. Илья Иванович догадался, что дочь теперь обитает в этой комнате, а не в детской спальне, где она жила раньше вместе с сестрой. Должно быть, ей так удобнее, подумал он. «Опустела большая квартира!» – повторял про себя, по-хозяйски обходя все уголки.
В полдень полковник снова занимался служебными делами в Генеральном Штабе. В одном из кабинетов военной контрразведки он встретился с хорошим товарищем Михаилом Анташевым, Отдельного корпуса жандармов ротмистром:
– Мишель, долго жить будете! Я буквально сейчас думал о вас и собирался в ваше транспортное отделение на Николаевском вокзале.
– Илья Иванович, в таком случае лучше сказать: «О черте речь, а он навстречь!»
– Перестаньте, ротмистр! Мне действительно нужно поговорить с вами.
– Илья Иванович, дорогой, всегда рад встрече с вами! А поговорить нам лучше не в казенном учреждении, а в хорошем месте, где нам накроют стол, и я смогу рассказать вам о лучших блюдах армянской кухни. Прошу, не откажите.
Стрельцов, не первый день зная ротмистра, понимал, что у него практически нет шансов отказаться от приглашения, и согласно махнул рукой.
Михаил Анташев был на семь лет младше Ильи Ивановича. Он родился в Москве в обрусевшей армянской семье, бежавшей в екатерининские времена из Закавказья от турецких гонений. Неожиданно для всей родни Михаил поступил в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге. По этому поводу он рассказывал друзьям: «Мой старенький прадедушка Геворк тогда сказал: Мишенька, ты позоришь весь наш честный торговый род, зачем ты решил, вот это, звенеть шпорами? Нехорошо, мальчик, что о нас люди подумают?!» Но мелодичный звон шпор казался юноше приятнее щелканья костяшек на счетах. При окончании училища Анташев учел, что в гвардию его не возьмут из-за происхождения, а отправляться в армейский кавалерийский полк, расквартированный в пыльном малороссийском местечке, не хотелось – стыдно перед родственниками. Удачно подвернулась вакансия в Отдельном корпусе жандармов. Его направили в военную контрразведку, где он успешно делал карьеру Укреплению авторитета молодого офицера как-то поспособствовал Стрельцов, который помог начинающему контрразведчику разоблачить японского шпиона в Петербурге. За эту помощь Анташев считал себя на всю жизнь обязанным Илье Ивановичу и чем мог оказывал содействие полковнику из разведки.
