Мы валяемся на асфальте в пыли, в грязи, между машинами, а над нами яркими огнями пылает небо, отражаясь цветными вспышками в неистовых горящих глазах девушки, сражающейся со мной почти на равных. Что я там говорил о незабываемой ночи? Беру слова обратно. Вычеркните на хрен этот безумный вечер из моей памяти.
Рика точно знает, куда бить и попадает в самые болезненные места и точки. Охваченная яростью, неукротимая, она бросается на меня снова и снова.
– Сука, – хриплю я, когда, извернувшись, она все-таки попадет лбом мне в нос. Зажимая ее бедра коленям, я возвышаюсь над ней, ловлю неистово колотящие меня кулачки и вытягиваю над головой, пытаясь сохранять дистанцию между нашими лицами. Она не разбила мне нос, но повторный выпад вполне может это сделать. Я удерживаю ее запястья пальцами одной руки, а второй несильно сжимаю горло, прижимая затылком к асфальту.
– Слезь с меня, ублюдок, – сдавленно шипит Рика, глядя на меня с неистовой ненавистью, градус которой растет с каждой секундой нашего дикого противостояния.
– Вырву, бл*дь, руки и ноги тому, кто научил тебя драться, – мрачно обещаю я, чуть сдавливая пальцы, и распятая обездвиженная Рика плюет мне в лицо и смеется. Эта сука смеется, пока с моей щеки стекает ее слюна вместе с кровью от глубоких царапин. Отпустив ее шею, я влепляю ей пощечину, но не чтобы унизить или причинить боль, а, чтобы успокоить бешеную кошку. И это срабатывает. Я снова обхватываю ладонью тонкую шею, ощущая, как дико бьется пульс под пальцами. В потемневших штормовых глазах плещется изумление и злость… и страх, чистый, животный страх. А чего ты хотела, дрянь? Тебе действительно стоит бояться меня сейчас. Дрожать начинай и молиться, если помнишь еще, как это делается, и имена Богов не забыла.
Ни одна женщина никогда бы не посмела плюнуть мне в лицо, поднять на меня руку, вонзиться ногтями. Не во время оргазма, а, чтобы разодрать в кровь кожу, причинить боль.
Твое гребаное место на спине с раздвинутыми ногами, сумасшедшая шармута. Только глупая шлюха способна думать, что справится с мужчиной, что может сражаться с ним, бросать вызов. И, если ты трясешь сиськами и задницей в лоскутке, которое называешь платьем, то не стоит обижаться на мужчину, пытающегося оттрахать тебя, несмотря на твои жалкие писклявые «нет».
Какого хера спрашивается я ввязался в это дерьмо? Зачем влез в то, во что лезть не имею права. Знал же, бл*дь, что не должен вмешиваться. Пусть бы Видад делал то, на что она сама напросилась, а потом увез в Анмар и сделал своей личной проституткой. Сначала драл бы сам, пока не наскучила, а после бы продал приятелям. Дура еще не знает из какого болота я ее только что вытащил. И вот она сука благодарность, за гребаное спасание, за которое мне еще придётся ответить, очень серьёзно ответить.
Было бы из-за кого! Проклятые глаза. Все из-за них. Ведьма. Смотрю и словно воздух перекрывает. Ни думать, ни дышать не могу. Ничего кроме них не вижу. И плевать становится на все, на мужиков ее, на фотографии голые, на которые по всему миру любой тупой ублюдок до посинения дрочить может, предоставляя ее губы на своем жалком члене, на язык наглый и повадки бл*дские, на то, что в голове только ветер, и кроме своего гребаного «я» ничего она видеть не хочет, и меня не видит. Трахаться со мной хочет, и в сердце не пустит, и зачем оно мне – сердце ее? Откуда ты, бл*дь, взялась на мою голову. Как забралась под кожу, и как вырезать тебя, выжечь, чтобы снова другие глаза во снах видеть, не твои – распутные, насмешливые, дерзкие. Раздразнила зверя, девочка, теперь я буду тебя когтями на части драть, не до кровавых борозд, глубже, душу из тебя выну, а назад не верну. Умолять будешь, плакаться, в ногах валяться – не получишь. Моя. Никуда теперь не денешься.
– Ты облажалась, крошка, – тяжело дыша сквозь стиснутые зубы, тяжелым голосом сообщаю я.
– И что ты сделаешь, Престон? Убьешь меня? – вызывающе выплевывает Рика. Страх придает ей еще большей агрессивности. Где твой инстинкт самосохранения, безумная? Папа полицейский не научил, что в первую очередь о шкуре своей думать надо, когда в опасности оказываешься? Драться научил, а главные азы упустил?
– Убийцу боишься, Рика? За «ядовитым любовником» бегаешь? За подружек отомстить решила? Голова твоя пустая, ты куда влезла, идиотка? – я снова сдавливаю ее скулы, свирепо глядя в распахнутые глаза, упрямые глубокие. Колдовские, завораживающие. И чем сильнее моя ярость, тем меньше ее страх. Словно испытывает меня, оголить хочет. Знаю, что задумала, бестия. Не получишь ничего. Никакого удовольствия, отменяю обещание.
– Ты ко мне поэтому прицепилась? Думаешь, я – убийца? Не повезло тебе, крошка. Хуже я, хуже, – склоняя голову, я провожу носом по ее щеке, вдыхая аромат ее растущего ужаса и агонии.
– Ты! Я знаю. Портрет Алии видела, фотографии. Только псих ненормальный мертвую рисовать будет, или тот, кто убил, – хрипло шепчет она, задыхаясь и дергаясь всем телом. – Всех можешь обмануть, меня не получится. Ты их убил. Ты!
– Их убил яд и алчность и натура продажная, похотливая. Хочешь в ряд с ними встать? Приключений захотелось? Наскучило задницу всему миру голую показывать, под мужиков богатых ложиться? Запомниться решила? Дура ты, Рика. Весело тебе сейчас? В грязи, в пыли под сумасшедшим серийным фанатиком-убийцей валяться?
– Значит, ты признаешься? – темные зрачки становятся огромными, и я проваливаюсь в них, как в бездну с выжженными дочерна песками. Сухими, что горло сушит, печёт, дышать нечем.
– Если умная такая, так скажи, почему именно их я выбрал? Из десятков других? Таких же, как ты, безликих? Пустых красивых бабочек с опаленными крылышками? Вся пыльца, весь глянец на портретах остались, яркими красками по холсту, красота обезличенная, развенчанная, любому доступная. При жизни вас покупают и после смерти за десятки тысяч портреты расходятся и нет никому дела до лиц ваших и оригинальности.
– А может в другом дело, Престон? И не безликие мы вовсе, а не смог ты разгадать. И купить не смог, только тело трахнул, а до сути, до сердца добраться не вышло? Что ты знал о Марьям, об Алие? И обо мне ничего не знаешь!
– А зачем мне суть, Рика? – насмехаюсь я, глядя в сверкающие глаза, ни слезинки, сухая ненависть, холодная. – Зачем мне сердце очередной шлюхи? Глупая ты, девочка совсем. Ты с кем играть вздумала? Думаешь, остановить кого-то сможешь? Мир спасти? Себя сначала попробуй. Давай, покажи мне, какая ты храбрая, сильная, особенная, – закусив мочку ее уха, зубами сережку срываю и на асфальт выплевываю. И она застывает, как парализованная, взгляд проясняется, губы и ресницы дрожат. – Отомсти давай убийце подружек своих! Что смотришь? Страшно стало? Бояться раньше нужно было. Когда в штаны мне лезла, когда в вещах моих рылась, как перед мальчиком задницей крутила. Ты что думаешь, я идиот, не понял ничего? Одно мне объясни, зачем тебе Ильдар сдался. На деньги его позарилась? Друг семьи, говоришь? С такими друзьями ни один враг не страшен. Думаешь его бы твое «нет» остановило?
– А кто сказал, что я остановить его хотела? – заявляет нагло, каждым словом масла в огонь добавляя. Сжимаю ее скулы до синяков, впиваюсь пальцами, и она продолжает через силу, через боль, сквозь зубы: – Кто тебя, вообще, просил с кулаками на него бросаться? Может, у нас ролевые игры такие?
