15. Ночь
Мы лежим на разобранном диване, заменяющем в этой квартире кровать, и молчим, молчим… И ладно, наговорились! Аннушка курит, и в полумраке кончик сигареты то разгорается и становится мохнато-бордовым, то меркнет и вянет; тогда она отводит в сторону руку и стряхивает пепел в пепельницу у ножки дивана. Я смотрю в незашторенное окно, где светла ночь, где перетекают по синему шелку оконного пространства редкие снежинки, а на стекле отражаются сполохи Аннушкиной сигареты. И оба мы стараемся не смотреть друг на друга.
Полчаса назад, после страстного соития, мы вдруг разговорились — как бы ни о чем, о самых элементарных вещах, но из разговора обоим стало ясно, что на многое в этом мире мы смотрим совершенно по-разному.
«Так и бывает с молодящимися дураками, так и бывает! — думаю я, провожая очередную снежинку взглядом. — Тоже мне сатир отыскался! И эта, прости господи, нимфа!..»
А все вышло проще простого: меня всего лишь угораздило спросить, как она смотрит на нашу дальнейшую совместную жизнь.
— Так ведь мы и так вместе! — бестолковой бабьей скороговоркой ответствовала она.
— Что значит вместе? Мы спим вместе, и, с оглядкой на соседей, со всегдашней неловкостью между лопаток, я каждый раз убираюсь восвояси незадолго до рассвета. Это называется вместе?
Она невинно сказала «да» и тут же попыталась переменить тему. Ан нет, погоди-ка! Я сказал, что жена ушла от меня вот уже как полгода, и это обстоятельство в определенной степени развязывает мне руки, что, как порядочный мужчина… В конце концов я привык к домашнему очагу!
— Вот и живи у себя дома, со своим очагом! — глядя мне в глаза, отрезала она, и внезапно я ощутил, как потянуло от нее холодом. — А у меня будем встречаться. Изредка. Или думаешь, ты один у меня такой?..
Именно так я думал, что один! Разве не один?! Что, бывает иначе?!
Она ухмыльнулась мне в лицо:
— А ты решил, что в твое отсутствие у меня останавливается жизнь? Я нигде не бываю, ни с кем не общаюсь, все тебя жду? Год за годом, день за днем возвращаюсь в эту комнату, хожу от стены к стене, выглядываю в окно: где там мой единственный? А он все не идет, у него свой очаг, своя работа, и жена как бы ушла, но, с другой стороны, как бы и не уходила.
— Ушла! — твердо сказал я. — А если нет, так я от нее уйду!
— Уходи. Это твои проблемы, меня в свои завязки-развязки не впутывай.
— Я к тебе уйду! — попытался дожать я, ощущая уже край пропасти под ногами.
— Вот уж нет! Поставишь здесь свои тапки? Навесишь на меня свои проблемы и болячки? Станешь к чему-то меня обязывать? Это как паутина — жизнь вдвоем! Только не один, а каждый сосет кровь друг из друга. Именно потому я свободный человек: люблю, кого захочу и когда захочу, живу, как заблагорассудится, дышу по своим правилам, а не по вашим долбаным!
— У тебя есть еще кто-то? — осторожно прикоснулся я к самому для меня больному, и она легко кивнула в ответ: есть — такой же, как и ты, приходящий, на одну ночь…
Итак, я приходящий…
Что же эти снежинки мельтешат, мельтешат?!
Я боялся пошевелиться, чтобы не привлечь к себе внимание Аннушки и она не увидела мои опрокинутые глаза.
Вот оно, оказывается, как: бредешь, бредешь по заснеженному полю к дальнему огоньку, хочешь возле него обогреться и отдохнуть, а это не огонек вовсе, а всего лишь блик, пустышка, осколок стекла. Не надо было выходить из дома, друг любезный, не надо было шляться в поисках чужого тепла! Надо было беречь свое!..
Один мой приятель, изрядный выпивоха, как-то сказал: тот, кто разбрасывается в жизни, рано или поздно утрачивает цельность бытия. Этот приятель посвятил себя одному — питию, а потому оставался цельным и последовательным до самой смерти, которая наступила до срока.
О чем это я? Словоблудие, право! Суть в другом: я со своими представлениями и убеждениями остался в прошлом веке и вот теперь, соприкоснувшись с веком новым, получил удар под дых. Какое подлое время настало, а? Что же мне делать в нем, в таком времени? Идти параллельным курсом, не соприкасаясь, и доживать, как умею? Измениться, перестроиться, подстроиться? Приходить-уходить и наслаждаться тем, что выпало в данный конкретный миг? Точно птичка божья: там — крошки с чужого стола, там — мусорная куча, там — случайный червячок…
Что же, прощай, Аннушка!
Я высвобождаюсь, выпутываюсь из одеяла, в прозрачной синеве ночи натягиваю рубашку, брюки, придавливаю шею галстуком. При этом спиной, затылком, краем глаза я улавливаю Аннушкин взгляд — она сопровождает мои телодвижения, но молчит и не делает попыток остановить, возвратить меня в неостывшее еще тепло рядом с собой. Она уже отдалилась от меня и глядит так, как с борта корабля глядят на оставленных на берегу пассажиры, навсегда отчалившие за океан.
Когда я касаюсь на прощание губами ее персиковой щеки, она ровно улыбается и шепчет, выдохнув мне в лицо остатки сигаретного дыма: «Звони! — и добавляет, подумавши и заглянув мне в глаза: — Как всегда…»
Скажи еще «любимый!» — думаю я с внезапно нахлынувшей злобой к этой развратной и расчетливой куколке, к ее уютному гнездышку, постели и неубранному столу, к запахам дорогих духов и любовного греха. В коридоре злоба высвобождается, выплескивается наружу: я скриплю зубами, меня трясет, как в ознобе, от одной только мысли, что еще некто, кроме меня, носил после душа мой махровый халат, брился моим лезвием и, направляясь в спальню, надевал мои туфли…
А впрочем, пытаюсь успокоить себя я, сам виноват. Никогда раньше мы не говорили с ней о чем-либо важном, меня интересовало только ее тело, а что интересовало ее во мне — и подавно покрыто мраком. Скорее всего, такие ведут примитивный обывательский счет: еще один день, еще один мужчина, еще одно ощущение жизни. Бессмысленная жизнь ощущений!
«Прощай! — немо говорю я этому дому и закрываю за собой дверь. — И ты прощай, потаскуха!..»
Как же быстро меняются в человеке привязанности и убеждения! Как он непоследователен в своих устремлениях! Ведь я искал исключительно наслаждений и получил их но вдруг возомнил, что имею право на нечто большее…
Я выхожу в ночь, и мне так же странно и неуютно, как человеку, впервые окунающемуся в прорубь. Давненько же я не блуждал в такую пору по городу, все больше на машине, а из автомобиля мир кажется иным — не мир, а скучный фильм в кинотеатре: хочешь — смотри, хочешь — думай о своем. Вокруг ни души, только звук шагов и промельк заблудших, как и я, снежинок, редких и мохнатых, как большие звезды в просветах облаков. В том месте, где за облаками укрыта луна, небо подсвечено серебряным и голубым; сияние проистекает отовсюду, из каждой прорехи, из-под каждой заплатки на этом божественном покрывале…
«А ведь я хотел укрыться у Аннушки! — приходит ко мне в голову странная, в общем-то не красящая меня мысль. — Как малый ребенок перед болезнью просится на руки к матери, неосознанно ищет поддержки и защиты. Ну а ей, Аннушке, хотелось от меня чего-то иного…»
